Жизнь обыкновенная, жизнь волшебная
КНИГА ВТОРАЯ
ВИХРЬ НАД ГОРОДОМ
Глава 1
Украденная судьба
1. Жизнь в затмении
читать дальшеУ него была только Бабушка.
Однажды он окончательно позабыл, как её зовут, не вспомнил её лица. Довольно того, что она почти всегда здесь была, в своём особо обустроенном углу. Всегда спиной к нему, всегда со спицами, от которых тянется и исчезает в чёрных складках одежд толстая белая нить. Кажется, они много лет не разговаривали. Возможно, никогда. Но Стас всегда делал то, что нужно ей. Некому было спрашивать, каким же образом он узнавал, что именно нужно.
Больше ничего отчётливого в его существовании не наблюдалось.
…обнаруживал себя в аптеке произносящим неразборчивое у кассы; а то бросая без внешнего импульса домашние задания, шёл и стирал неизвестно чью линючую одежду или снова варил уже подгорелую кашу; или на износ рук оттирал неровный, в древних пятнах и выщерблинах пол, и пол этот, и древний щелястый плинтус были давно знакомой и каждый раз иной мёртвой местностью, по которой можно двигаться только медленно под тяжёлым ржавым панцирем. Или, ещё, лез на антресоли, похожие на затхлую пещеру, в глубине которой ждал ужас; вскарабкивался туда по табуреткам, поставленным одна на другую за старым клеёнчатым чемоданом со сломанными защёлками, который нельзя было открывать – всегда одним и тем же чемоданом, а как обратно забрасывал его туда, не помнил. А то, придя в школу, по реакции окружающих узнавал, что на нём надета несуразная детская шапочка. Это были вещи, угодные Бабушке.
Все события никогда не происходили с ним в настоящем времени. О них только вспоминал – как пять минут назад, два часа назад, вчера должен был делать, делал что-то. Время было лесной вырубкой без конца и края, вспаханной между вывороченными пнями неплодородной изнанкой почвы вверх. Время выдавливалось кругами, большими и поменьше, останавливалось омутами ступора и обязательно повторялось.
О том, сколько ему лет, он узнал, когда оказалось, что у него есть паспорт, момент приобретения которого давно оплыл. Нет, и ранее, сосредоточившись, он мог бы назвать свой возраст и дату рождения, но только если кто-то упорно интересовался этим. Кажется, учителя.
Если бы его спросили, о чём он помнит, о чём он думает, что он хочет… но некому было спросить.
После школы он возвращался только домой.
Наверное, он сносно учился, поскольку пребывание в тех стенах из года в год входило в то, что было привычно. То есть в порядок вещей. Тем же своим ненастоящим временем он знал, что учит что-то каждый день. Старательно учит. Что иногда стоит перед множеством сидящих людей у доски… но именно тут мысль всегда обрывалась шумом в голове и дурнотной пустотой. Вероятно он был ужасно далёк от общеизвестного всего, от того, чтобы свободно получать, анализировать информацию мира и пользоваться ею. И, конечно, оценить достоверность крупиц, что походили на воспоминания, Стас был не в состоянии.
…будто бы было и такое, что они с Бабушкой стояли под синим-синим небом возле клетки с тигром, глаза тигра как небо, а жёлтая шкура в оранжевых разводах. Солнце тоже где-то есть, но солнце лучше не представлять – глаза начинают болеть, а ещё от этого будет что-то… «Я же говорила тебе, что это он так замаскировался?» - спрашивала вроде Бабушка, смеясь, а тигр поднимает приветственно лапу. Стас видит её лицо, руки. Руки такие же точно, как и сейчас. Их он может видеть каждый день.
А лицо – не надо лучше.
Иногда он осознавал, что просто болеет, и в жару ему видятся и ландшафты на полу, и страшные антресоли, и даже предстояние у доски и множество других мороков. Наверняка он ещё не учится в школе. Просто слышал что-то о ней от взрослых.
Иначе, если это всё правда, то он…
И снова шум, смазывающий зародыш мысли.
Но однажды время наступило. По общепринятому календарю это был май. С тех пор Стас точно знал, что сидит, в пропахшей плесенью раскалённой печи.
______________________________________________________
Руки Бабушки он мог видеть и сейчас – обычно совершающие движения спицами, но в некоторые дни в иных заботах, имя которым не мог бы назвать, да и не хотел.
Застыв у двери, временным попустительством освобожденный от её власти, он наблюдал, как она движениями ладони заставляет вспыхивать одну за другой четыре свечи, стоящие на большом блюде. Посреди блюда между свечами лежал тёмный шар – тот, обычно укрытый шёлком. А потом она заставляла огоньки бешено плясать или сонно описывать несинхронные круги вокруг фитилей.
… в прошлый раз она просто наклонилась над этим шаром и, потирая руки, радостно бормотала примерно так: ату его, гони, стервь восьмилапая, порви, пожри – а я погляжу…
Так могли переживать перед экраном спортивные фанаты.
Это было в Полувремя.
Неосторожный шорох – свечи затухли. За окном на мгновение потемнело. Бабушка как ни в чём не бывало прикрыла шар тряпкой и взялась за спицы. Снова застучал по плохо пристроенной жестянке подоконника ноябрьский дождь.
В предчувствии её тяжёлого недовольства – смотреть не надо было! - Стас тихонечко присел на банкетку, где ему полагалось помещаться всякий раз, когда он попадал в эту комнату. Сидеть и ждать поручений.
Полчаса прошли в душной немоте.
Больше всего ему хотелось смотреть в окно. Не от скуки, а смотреть не отрываясь. Справа, замыкая собой четвёртую сторону двора, строящийся дом. Туда смотреть не надо – это болевая точка. Если точнее, второй этаж. Всё что слева, неинтересно. Но от балкона напротив окна Стас отводил глаза силой.
Всего пять раз он видел, как Эгле выходила на этот балкон. А на этой неделе ни разу.
Вдруг, по отошедшей волне напряжения, он понял, что Бабушки в комнате нет.
Уже бывало это. Появлялась обратно так же непонятно и незаметно. Но после свечей и пассов - впервые. Стас отметил это. Он продолжал ждать. Другая степень свободы его не интересовала. В отсутствие Бабушки ожидать можно было легко, интенсивно, как бы сгущая вероятность того, что он увидит Эгле. Почти радостно.
Но только зря.
Однажды долго стояла, не двигаясь, только голова её постепенно опускалась, словно от тяжести мыслей. Она была в фокусе, в центре монохромного размазанного круга. По плечу Эгле ползла божья коровка, сначала по белому рукаву платья, а после резко выделяясь красно-оранжевой спинкой на фоне алого жилета. У Стаса очень неважное зрение. На такое расстоянии он совсем не должен ничего видеть.
Помнится (и вовек не забудется), как ей было грустно. И смотреть на это означало сделать ей ещё хуже, но Стаса просто парализовало возле окна, немигающие глаза разъедало спёртым воздухом никогда не проветриваемой квартиры. А Эгле, выпрямившись, помахала ему рукой и ушла в комнату.
Цвета Стас не различал до недавнего времени совершенно.
Он не понял, как, вставая, грубо отодвинул ногой банкетку, а его рука как бы приготовилась помахать Эгле, если она появится. Он собирался с духом снова испугаться до самых корней, как тогда. Мечтал об этом.
Он стоял у окна и ждал.
Стоял и ждал.
Потом ждал, сидя на полу. Снова до песка в глазах, игнорируя наступающую головную боль, пока действительность не начала трансформироваться и кувыркаться, и не привиделся вместо соседнего дома, вместо кусочка серого неба… он сам… ждущий, стоящий у окна. А вид из того окна не тот, что на самом деле.
Пришлось моргать.
Потом долго тосковал и думал, и пришёл к заключению, что в наилучшем случае Эгле, возможно, уже сумела заметить его, торчащего у окна и буравящего взглядом её дом, но ей, как и следует ожидать, неприятно это.
Он даже завернулся в занавеску, чтобы замаскироваться, но как-то понял, что это нелепо.
И понял, что не имеет смысла, продолжения, развития, надежды – ждать. Это там, прямо за окном, что-то происходит, а под гранью его существования – нет.
Стоило снова смирно сесть на засаленную банкетку. Бабушка ничего не указала, исчезая, а значит не имело смысла что-то предпринимать, даже уроки доделать. Известно, что самовольная попытка вернуться из комнаты в кухню, где для него стоит тахта-развалюха, обернётся ватностью ног. И всё, что связано с призраком инициативы… обернётся. Поэтому он сел. Роскошь свободного от Бабушки времени давила своей никчёмностью.
Он не заметил, как что-то решил. Не потому ли, что незаметно решил что-то, он уселся не на банкетку, назначенную ему, а на низкий стол рядом, укрытый сразу двумя скатертями, когда-то белыми с голубой отделкой, но уже много лет как пожелтевшими (стирать их Бабушка никогда не поручала; мало того, притрагиваться к этому столу было запрещено). А когда заметил, было уже поздно. Даже если аккуратно поправит скатерти, Бабушка всё равно узнает. Обречённость хлынула в горло негодным напитком. О, это уже было: Стас что-то нарушил, наверное, сбился с толку, как это ему и было свойственно, и тогда… а вот то, что тогда с ним произошло, никак нельзя воспроизвести и назвать, и не надо вспоминать, нельзя, сгинь, это – беда!
Теперь нельзя смотреть и думать, когда Бабушка рядом, а увидев нарушенный порядок, поймёт она, что он видит и думает. И дверь в катастрофу отверзнется, и то, что настанет на этот раз, эту бездну превзойдёт.
Заходились тиканьем часы в прихожей.
Эта идея двух бездн – известной и той, что может настать, блеснула в голове внезапно, во всей красе. Почти как сравнительная таблица. И привиделся угольно-льдистый склон, по которому он уже начал скользить.
Вероятно, он сделает что-то ещё.
Ведь уже давно, с календарного мая, он научился пониманию. Того, что однажды пойдёт в школу и не увидит ни по дороге, ни в здании никого, потому что будет уже не первый день как мёртв, а его тело так и останется сидеть на банкетке в компании сосредоточенно вяжущей Бабушки. Так устроено для него. Он теперь видел.
Глянул влево и вправо, и призраки предметов рванулись туда и сюда по траектории взгляда в русле головокружения. Смялась скатерть под пальцами. За пределы комнаты выйти нельзя, значит, надо замаскировать потенциал неповиновения прямо здесь, и побыстрее. Должно быть, Бабушка скоро вернётся.
Считалось, что телевизор не работает. Любой, увидев эту рухлядь, так бы и подумал. Стас тронул давно заклиненный и засорённый тугой штырь переключателя, с которого лет сто назад слетела пластмасса. Испугался содеянного, но в секунду, обернув краем рукава, повернул его, и старинный агрегат, как ни странно, загудел, потрескивая. Через две минуты экран посерел и распогодился. Эти минуты Стас провёл в осознании своей роковой ошибки. Он совсем забыл, что в его организме смелости хватает не более, чем на три секунды, и рассчитывать, что отчаяние ему поможет, было запредельной глупостью.
Ждал ли он чего-нибудь от телевизора, который никогда Бабушка не позволяла смотреть? Он привычно разочаровался. Сконцентрировался на преодолении слабости в теле. Некоторое время смотрел, как беззвучно переговариваются, перемещаясь по чёрно-белой плоскости, чёрно-серые люди. Он понятия не имел, чем живут обычно телегерои, но вдруг распознал, что они мало отличаются от прочих людей в школе - и во всём мире.
Отличаются две другие. От всего мира.
2.
КНИГА ВТОРАЯ
ВИХРЬ НАД ГОРОДОМ
Глава 1
Украденная судьба
1. Жизнь в затмении
читать дальшеУ него была только Бабушка.
Однажды он окончательно позабыл, как её зовут, не вспомнил её лица. Довольно того, что она почти всегда здесь была, в своём особо обустроенном углу. Всегда спиной к нему, всегда со спицами, от которых тянется и исчезает в чёрных складках одежд толстая белая нить. Кажется, они много лет не разговаривали. Возможно, никогда. Но Стас всегда делал то, что нужно ей. Некому было спрашивать, каким же образом он узнавал, что именно нужно.
Больше ничего отчётливого в его существовании не наблюдалось.
…обнаруживал себя в аптеке произносящим неразборчивое у кассы; а то бросая без внешнего импульса домашние задания, шёл и стирал неизвестно чью линючую одежду или снова варил уже подгорелую кашу; или на износ рук оттирал неровный, в древних пятнах и выщерблинах пол, и пол этот, и древний щелястый плинтус были давно знакомой и каждый раз иной мёртвой местностью, по которой можно двигаться только медленно под тяжёлым ржавым панцирем. Или, ещё, лез на антресоли, похожие на затхлую пещеру, в глубине которой ждал ужас; вскарабкивался туда по табуреткам, поставленным одна на другую за старым клеёнчатым чемоданом со сломанными защёлками, который нельзя было открывать – всегда одним и тем же чемоданом, а как обратно забрасывал его туда, не помнил. А то, придя в школу, по реакции окружающих узнавал, что на нём надета несуразная детская шапочка. Это были вещи, угодные Бабушке.
Все события никогда не происходили с ним в настоящем времени. О них только вспоминал – как пять минут назад, два часа назад, вчера должен был делать, делал что-то. Время было лесной вырубкой без конца и края, вспаханной между вывороченными пнями неплодородной изнанкой почвы вверх. Время выдавливалось кругами, большими и поменьше, останавливалось омутами ступора и обязательно повторялось.
О том, сколько ему лет, он узнал, когда оказалось, что у него есть паспорт, момент приобретения которого давно оплыл. Нет, и ранее, сосредоточившись, он мог бы назвать свой возраст и дату рождения, но только если кто-то упорно интересовался этим. Кажется, учителя.
Если бы его спросили, о чём он помнит, о чём он думает, что он хочет… но некому было спросить.
После школы он возвращался только домой.
Наверное, он сносно учился, поскольку пребывание в тех стенах из года в год входило в то, что было привычно. То есть в порядок вещей. Тем же своим ненастоящим временем он знал, что учит что-то каждый день. Старательно учит. Что иногда стоит перед множеством сидящих людей у доски… но именно тут мысль всегда обрывалась шумом в голове и дурнотной пустотой. Вероятно он был ужасно далёк от общеизвестного всего, от того, чтобы свободно получать, анализировать информацию мира и пользоваться ею. И, конечно, оценить достоверность крупиц, что походили на воспоминания, Стас был не в состоянии.
…будто бы было и такое, что они с Бабушкой стояли под синим-синим небом возле клетки с тигром, глаза тигра как небо, а жёлтая шкура в оранжевых разводах. Солнце тоже где-то есть, но солнце лучше не представлять – глаза начинают болеть, а ещё от этого будет что-то… «Я же говорила тебе, что это он так замаскировался?» - спрашивала вроде Бабушка, смеясь, а тигр поднимает приветственно лапу. Стас видит её лицо, руки. Руки такие же точно, как и сейчас. Их он может видеть каждый день.
А лицо – не надо лучше.
Иногда он осознавал, что просто болеет, и в жару ему видятся и ландшафты на полу, и страшные антресоли, и даже предстояние у доски и множество других мороков. Наверняка он ещё не учится в школе. Просто слышал что-то о ней от взрослых.
Иначе, если это всё правда, то он…
И снова шум, смазывающий зародыш мысли.
Но однажды время наступило. По общепринятому календарю это был май. С тех пор Стас точно знал, что сидит, в пропахшей плесенью раскалённой печи.
______________________________________________________
Руки Бабушки он мог видеть и сейчас – обычно совершающие движения спицами, но в некоторые дни в иных заботах, имя которым не мог бы назвать, да и не хотел.
Застыв у двери, временным попустительством освобожденный от её власти, он наблюдал, как она движениями ладони заставляет вспыхивать одну за другой четыре свечи, стоящие на большом блюде. Посреди блюда между свечами лежал тёмный шар – тот, обычно укрытый шёлком. А потом она заставляла огоньки бешено плясать или сонно описывать несинхронные круги вокруг фитилей.
… в прошлый раз она просто наклонилась над этим шаром и, потирая руки, радостно бормотала примерно так: ату его, гони, стервь восьмилапая, порви, пожри – а я погляжу…
Так могли переживать перед экраном спортивные фанаты.
Это было в Полувремя.
Неосторожный шорох – свечи затухли. За окном на мгновение потемнело. Бабушка как ни в чём не бывало прикрыла шар тряпкой и взялась за спицы. Снова застучал по плохо пристроенной жестянке подоконника ноябрьский дождь.
В предчувствии её тяжёлого недовольства – смотреть не надо было! - Стас тихонечко присел на банкетку, где ему полагалось помещаться всякий раз, когда он попадал в эту комнату. Сидеть и ждать поручений.
Полчаса прошли в душной немоте.
Больше всего ему хотелось смотреть в окно. Не от скуки, а смотреть не отрываясь. Справа, замыкая собой четвёртую сторону двора, строящийся дом. Туда смотреть не надо – это болевая точка. Если точнее, второй этаж. Всё что слева, неинтересно. Но от балкона напротив окна Стас отводил глаза силой.
Всего пять раз он видел, как Эгле выходила на этот балкон. А на этой неделе ни разу.
Вдруг, по отошедшей волне напряжения, он понял, что Бабушки в комнате нет.
Уже бывало это. Появлялась обратно так же непонятно и незаметно. Но после свечей и пассов - впервые. Стас отметил это. Он продолжал ждать. Другая степень свободы его не интересовала. В отсутствие Бабушки ожидать можно было легко, интенсивно, как бы сгущая вероятность того, что он увидит Эгле. Почти радостно.
Но только зря.
Однажды долго стояла, не двигаясь, только голова её постепенно опускалась, словно от тяжести мыслей. Она была в фокусе, в центре монохромного размазанного круга. По плечу Эгле ползла божья коровка, сначала по белому рукаву платья, а после резко выделяясь красно-оранжевой спинкой на фоне алого жилета. У Стаса очень неважное зрение. На такое расстоянии он совсем не должен ничего видеть.
Помнится (и вовек не забудется), как ей было грустно. И смотреть на это означало сделать ей ещё хуже, но Стаса просто парализовало возле окна, немигающие глаза разъедало спёртым воздухом никогда не проветриваемой квартиры. А Эгле, выпрямившись, помахала ему рукой и ушла в комнату.
Цвета Стас не различал до недавнего времени совершенно.
Он не понял, как, вставая, грубо отодвинул ногой банкетку, а его рука как бы приготовилась помахать Эгле, если она появится. Он собирался с духом снова испугаться до самых корней, как тогда. Мечтал об этом.
Он стоял у окна и ждал.
Стоял и ждал.
Потом ждал, сидя на полу. Снова до песка в глазах, игнорируя наступающую головную боль, пока действительность не начала трансформироваться и кувыркаться, и не привиделся вместо соседнего дома, вместо кусочка серого неба… он сам… ждущий, стоящий у окна. А вид из того окна не тот, что на самом деле.
Пришлось моргать.
Потом долго тосковал и думал, и пришёл к заключению, что в наилучшем случае Эгле, возможно, уже сумела заметить его, торчащего у окна и буравящего взглядом её дом, но ей, как и следует ожидать, неприятно это.
Он даже завернулся в занавеску, чтобы замаскироваться, но как-то понял, что это нелепо.
И понял, что не имеет смысла, продолжения, развития, надежды – ждать. Это там, прямо за окном, что-то происходит, а под гранью его существования – нет.
Стоило снова смирно сесть на засаленную банкетку. Бабушка ничего не указала, исчезая, а значит не имело смысла что-то предпринимать, даже уроки доделать. Известно, что самовольная попытка вернуться из комнаты в кухню, где для него стоит тахта-развалюха, обернётся ватностью ног. И всё, что связано с призраком инициативы… обернётся. Поэтому он сел. Роскошь свободного от Бабушки времени давила своей никчёмностью.
Он не заметил, как что-то решил. Не потому ли, что незаметно решил что-то, он уселся не на банкетку, назначенную ему, а на низкий стол рядом, укрытый сразу двумя скатертями, когда-то белыми с голубой отделкой, но уже много лет как пожелтевшими (стирать их Бабушка никогда не поручала; мало того, притрагиваться к этому столу было запрещено). А когда заметил, было уже поздно. Даже если аккуратно поправит скатерти, Бабушка всё равно узнает. Обречённость хлынула в горло негодным напитком. О, это уже было: Стас что-то нарушил, наверное, сбился с толку, как это ему и было свойственно, и тогда… а вот то, что тогда с ним произошло, никак нельзя воспроизвести и назвать, и не надо вспоминать, нельзя, сгинь, это – беда!
Теперь нельзя смотреть и думать, когда Бабушка рядом, а увидев нарушенный порядок, поймёт она, что он видит и думает. И дверь в катастрофу отверзнется, и то, что настанет на этот раз, эту бездну превзойдёт.
Заходились тиканьем часы в прихожей.
Эта идея двух бездн – известной и той, что может настать, блеснула в голове внезапно, во всей красе. Почти как сравнительная таблица. И привиделся угольно-льдистый склон, по которому он уже начал скользить.
Вероятно, он сделает что-то ещё.
Ведь уже давно, с календарного мая, он научился пониманию. Того, что однажды пойдёт в школу и не увидит ни по дороге, ни в здании никого, потому что будет уже не первый день как мёртв, а его тело так и останется сидеть на банкетке в компании сосредоточенно вяжущей Бабушки. Так устроено для него. Он теперь видел.
Глянул влево и вправо, и призраки предметов рванулись туда и сюда по траектории взгляда в русле головокружения. Смялась скатерть под пальцами. За пределы комнаты выйти нельзя, значит, надо замаскировать потенциал неповиновения прямо здесь, и побыстрее. Должно быть, Бабушка скоро вернётся.
Считалось, что телевизор не работает. Любой, увидев эту рухлядь, так бы и подумал. Стас тронул давно заклиненный и засорённый тугой штырь переключателя, с которого лет сто назад слетела пластмасса. Испугался содеянного, но в секунду, обернув краем рукава, повернул его, и старинный агрегат, как ни странно, загудел, потрескивая. Через две минуты экран посерел и распогодился. Эти минуты Стас провёл в осознании своей роковой ошибки. Он совсем забыл, что в его организме смелости хватает не более, чем на три секунды, и рассчитывать, что отчаяние ему поможет, было запредельной глупостью.
Ждал ли он чего-нибудь от телевизора, который никогда Бабушка не позволяла смотреть? Он привычно разочаровался. Сконцентрировался на преодолении слабости в теле. Некоторое время смотрел, как беззвучно переговариваются, перемещаясь по чёрно-белой плоскости, чёрно-серые люди. Он понятия не имел, чем живут обычно телегерои, но вдруг распознал, что они мало отличаются от прочих людей в школе - и во всём мире.
Отличаются две другие. От всего мира.
2.
@темы: книга 2, начало, жизнь волшебная, вихрь над городом