Глава 14
Беспризорница и хулиган
1.
читать дальше- Когда она ушла от тебя, то едва не попала под машину. Я видел, как она идёт через дорогу. Одна машина тормозит, другая, третья, а она не замечает. И я бегу и считаю эти машины, и передо мной уже другие еле тормозят, и я конкретно верю, что не успею. Но как-то так.
***
Я ничего от неё не добился. Сказала только, чтобы я тебе не звонил, не спрашивал и что тебе это не нужно. И ещё сказала, что поедет ко мне на дачу вместо заповедника муравьедов. Я понял, что вы поссорились. И понял, что ненавижу тебя, что бы там ни произошло. Потом решил, что меня всё даже устраивает – чтобы мы с ней, наконец, только вдвоём, а зачем нам ты. Я понял, что в принципе больше ни с кем, кроме неё, не хочу общаться. Эти машины за десять секунд переработали мне весь мозг.
***
На следующий день мы туда ко мне приехали. На даче у нас отдельные дачные лыжи, потому что раньше мы всей семьёй зимой туда много раз наезжали. И мы с Эгле тоже тогда. Как бы на лыжах покататься. Снег по пояс и больше никого во всём посёлке. Весь холодный сезон нет электричества. Я еле калитку и дверь дома раскопал.
Дальше Мартын не знал, как сказать. Не зря ли затеял? Он, конечно, умозрительно желал с тех пор, чтобы Соня прониклась тем, что сотворила с Эгле. Ведь несправедливо, что Эгле каждый день о Соне помнила и пыталась о ней говорить, а та ходила с надменной мордой, где ни капли вины. Вот бы было так, чтобы С. отравилась собственным ядом и бурно раскаялась! Но Мартын понимал, что в реальности ему такой случай не представится (и нафиг его) – чтобы лицом к лицу и чтобы Соня сама умоляла просветить.
Но ему картина представляется цельной и важной во всех подробностях, а Соньке разве можно их знать? Нужно ли ей сказать, что на лыжах катались они не долго – Эгле, хоть и умела, всё путалась в них и падала, да и место у речки было не ахти, и снег не тот, а Мартын был счастлив, когда она сказала, что замёрзла? И что её молчаливость он объяснил себе так, как хорошо было считать ему. Она сама предложила дачу, так? А теперь оба, по отдельности, волнуются, но делают вид, что с пользой заполняют выходной.
В доме он принялся разжигать камин, наковыряв поленьев из-под завалов вещей в сенях.
Дачу давным-давно начал строить его дед, папин папа. Дача стала лейтмотивом дедушкиных отпусков летом – под дружное скептическое гудение тех родственников, что проживали в Лесошишенске, он каждый год достраивал и пристраивал не то и не так, как требовалось, чтобы было как у мифических какулюдей. Ведь он не миллионер и не молод, чтобы строить мечту, но именно мечту, самокорректирующуюся и настроезависимую, дедушка и пытался выручить из мира идеального в мир бренный, вследствие чего многочисленные отдыхальцы имели радость каждое лето философствовать в долгострое, пахнущем, в зависимости от тренда, лаками-красками или свежей выпилкой.
Камин из крупных речных камней дедушке простили, заготовки изразцовых печей на втором этаже – пока нет. Половина дома была кирпичной, половина бревенчатой. Задняя, выходящая в сад, и парадная то есть. Кирпичная пустовала, так как там требовалась трудоёмкая отделка и теплоизоляция, а из незастеклённых башенок сквозило в любое время года. Бревенчатая, благодаря неприхотливой фактуре, относительно освоилась в бытовом плане, но фантазийная закорюка в виде антресоли, стоящей на столбах внутри двухэтажного короба, хоть и привлекала внимание, не позволяла с комфортом и уединением разместиться множеству гостей.
Камин находился справа от дверей, ведущих в «сени» (которые, разумеется, быстро приобрели статус аграрного хламовника). Напротив камина списанный из чьей-то квартиры диван, некрасивый, но в многолюдье востребованный до ссор. На нём Эгле сидит. На ней свитер желтовато-бежевый, крупной вязки, с объёмным высоким воротом. Она прячет в нём лицо до самых глаз. Джинсы, шерстяные носки. Крепко держит края рукавов, руки как-то странно соединены на весу. Мартын, сидя на коврике перед камином, добавляя и поправляя всё нужное, не может не оглядываться постоянно на неё, и каждый раз видит эту неподвижность и растущее каминное пламя, отражённое в глазах. Тихая; слова, сказанные с утра, можно пересчитать. Слегка волнистые волосы кажутся медными. Ни одной улыбки, так только с ней может быть. Когда-то было. Видимо, это шок от вчерашних машин – бывает, много времени пройдёт, пока осознает человек, что едва с жизнью не расстался. Что же у них там с Сонькой могло произойти…. Да как надоел этот мир, где Эгле должна что-то кому-то доказывать и держаться через силу! Почему так мало моментов им достаётся, когда она может позволить себе не думать, не оглядываться? Почему все кругом мешают? Почему эти моменты так легко бьются? Она ведь настоящая – совсем другая, Мартын знает.
Красивая. Особенная. Любимая. Остроумная и мудрая. И вдруг он верит, что прямо сейчас можно переступить из этого мира. Отключить всю ерунду, увести Эгле отсюда, из холода. Шальная, бесконтрольная уверенность. Он всё бросает, поднимается к дивану и поднимает Эгле на руки. Обязательность предупреждения тоже кажется лишним этапом. Разве они вместе не внутри одной и той же секунды живут? Он поднимается с ней по лестнице, что ведёт на второй недоэтаж с резными перильцами. Это такое жуткое торжество, а лестница коротка.
- Зачем ты меня несёшь?
- Мы сейчас займёмся любовью. Потому что я люблю тебя!
- О, нет. Поставь меня, ну пожалуйста. Мартын!
- Нет. Я тебя не отпущу. Не хочу отпускать. Долго. Весь день. Мы с тобой. И завтра тоже.
- Ты чего?! Подожди, не надо… так не надо!
И конечно, она начинает вырываться. А разве не страшно, когда тебя не слышат? Только Мартыну это совершенно непонятно. Даже близко не понятно. Одного только боится – разбить, потерять этот миг. И держит Эгле ещё крепче – у неё нет шанса освободиться. Он верит – её сейчас вот-вот то же самое нагонит, надо только не позволить чуть раньше убежать.
Наверху тахта занимает больше половины площадки, она сколачивалась с расчетом, что много внуков одновременно будут безвозбранно прыгать на ней, как на батуте.
… стягивает настойчиво этот тёплый-претёплый её свитер, видит, как проходит через бледно-жёлтое полотно река волос. Говорит ей нечто, не соответствующее, разумеется, высотам эротической лирики, но соответствующее его и только его летящему сумасшествию. Кто мог знать, как это просто, остро, сладко и свежо? Как в груди расправляется ещё запрет – уже не запрет, каким радостным может быть стыд! Машины… снег… коньки… осень… огоньки, море, долгие разговоры… мы – лучшие и по праву заняли вершину мира… под свитером ещё майка у неё. Она белая. Молния джинсов. Она золотая. Я сильный, большой, классный. У меня пресс. Я тренировался – для неё. У неё тонкие руки, тонкие, прозрачные плечи, а между майкой и поясом – давно предугаданный вогнутый живот. Он подрагивает, беспрестанно движется, изворачивается, вместе с рёбрами, позвоночником, ничто не остаётся под рукой, ускользает, а он в тумане, а ему нужны эти позвонки, эта горячая кожа. Вдох – и отталкивает Эгле Мартына. В который раз. (Молча – кому здесь кричать? Не стоит тратить силы на крик, если он вдруг одичал и не чувствует даже пинков. Если бы только откатиться, попробовать сбежать вниз, там прихватить сапоги – и на улицу, как там дверь отпирается, легко ли? Или перестать сопротивляться. Разве кому-то важно, чтобы она убежала и благополучно вернулась домой, так пусть он делает, что хочет? Сказала же вчера Соня – а Соня права, только сама не знает, как сильно… стало быть, всё равно Эгле нечего здесь, на Земле, делать больше. И пусть будет так, некрасиво, ну и ладно, Мартын ведь и не скрывал, что этого хотел… ) Как внезапно он, наткнувшись на её взгляд, отшатывается и брякается на пол.
Две минуты или даже меньше того – и доверия и любви нет для него, как не было. Всё особенное, что придумал, высказал и обещал, исчезло, всё богатство, которым был горд – стало сажей из-за самонадеянности, глупости и сластолюбия. И сидит, скрючившись, на полу, тянет себя за волосы, а камин внизу, толком не растопленный, чернеет, и тень накрыла безобразный дом – снежная туча. Мартын воспроизводит в голове только что произошедшее. Ничего исправить нельзя. И тихо так. Почему Эгле не убегает всё ещё? И как он без неё теперь? Недочеловек. Будет, будет тебе, раз так пригрело сильно, в этой жизни секс, обязательно найдётся нелюбимая, хоть пятьсот их, и больше ничего тебе в этой жизни не положено. А она уйдёт. Из школы. Из города. Что с ней станет – не узнаешь.
И тихо так.
Боясь нашуметь лишний шорох, медленно развернулся и высунул глаза на уровень тахты. Лежит ничком – не дыша. Услышала? Пальцы зацепляют одну из подушек рядом, идиотских, ситцевых, Мартын даже не замечал, как их тут много набросано, всех размеров, но одинаково плоских. И Эгле эту подушку на себя притягивает. Другую. Ещё. Хочет себя забросать себя ими, зарыться с головой. Она так может задохнуться! Будь что будет. Он заполз на тахту, раскидал эти подушки к черту, а Эгле даже не пошевелилась. Только завеса из волос осталась. И дрожащими руками Мартын их прядь за прядью убирает с лица. Какие же густые волосы. «Я сам не знаю, что на меня нашло»? «Я тебя неправильно понял»? Ни за что такое не скажет, не посмеет оправдываться. Ничего, наверное, уже нельзя говорить. Лишь бы не задохнулась. А как он сможет или не сможет держать лицо - без разницы.
- Я не хочу так. Пусть лучше будет, как Соня сказала, лишь бы не так. Я сейчас уйду.
Да, зря он пренебрёг подробностями, смотри, и не вышло бы всего этого!
- К-как – Соня ссказала?
- Не надо было с тобой ехать. Надо было вчера собраться и уходить. Из школы. Из города. Я так больше не могу. Давно надо было. Может, ещё летом. Или прошлой весной. Или не приезжать. Я так больше не могу! Или не рождаться. Я так больше не могу!
Ничего он не понимает, только катастрофа – она катится лавиной прямо на дом. И надо очень быстро выяснить, остановить, развести лавину… Эгле же не плачет никогда – вот только один раз на его памяти, у Сони на дне рождения. Он тогда понял, что она плачет только на грани, и никогда – просто для профилактики нервного перенапряжения. А так страшно, как сейчас – значит, пока он считал её счастливой, что-то было ещё, а он не умел замечать? Две параллельные жизни одновременно, счастливая и тёмная, возможно ли такое? Для одной из которых стоит, а для другой не стоить рождаться?
И, забыв, что только что зарёкся, кладёт ладонь на лоб, гладит по лицу. А у неё жар. Давно, наверное, с реки или ещё раньше начался. Сволочь, подонок ты, Мартын, сегодня утром не знал ещё?
- Мне холодно.
Он вскочил, перебежал по тахте – с той стороны большой шкаф – вынуть одеяло.
- Холодно.
Второе одеяло. Дрожь, напряжение тела до боли, и невозможно перестать. Что-то чёрное и бесконечное вместо слёз, лежишь как бы под сугробом – холод и удушье, больше нет размышления, нет лиц перед глазами, нет воспоминаний, одна тягучая лента тьмы, что никак не может изойти, только проблески: «ты не дома» и «он больше не захочет меня видеть». «Плакс и недотрог не любят». Дежурные маячки. Мартын бегом спустился вниз, нашёл мешок с едой, достал термос. Будь что будет. Некому больше помочь. Аптечка есть – смешной ящик на стене, профанация в плане практичности, только не понимает он в лекарствах, не вникает, что чем лечат. Лимон бы, наверное, в чай, но с собой только мандарины. Примет от него? А если что-то серьёзное?
И пока было время до автобуса, выспрашивал, выспрашивал, даже беспощадно, но он должен быть этими сведениями вооружён. Ей – молча – одиноко. Ему – молча – жутко. Только так смогли дождаться. Можно было и сразу за попуткой выйти на дорогу, но там их одна-другая за час. Тахта огромная, не для сна, а для хоровода, и хватило места под тремя одеялами Эгле, и Мартыну – сидеть подле. Так он узнал, что именно невероятным способом Соня резюмировала вместе, в кучу - как то, к чему шло, так и то, чего Эгле боялась больше всего. Соня оказалась последним пёрышком, но какой тяжести.
- Мы катались на лыжах, а когда в дом зашли, я увидел, что у неё температура и всё такое. И на душе что-то такое, плохое. Я стал у неё спрашивать, а она про тебя не хотела, но я всё узнал, слово за слово. Всё, значит, кроме последнего. А потом отвёз её в больницу, потому что в тот день её мамаша опять, что ли, праздновала и вообще…
***
- Я не хочу домой. Там как в витрине. В узкой витрине у всех на виду – некуда спрятаться. Это не мой дом, я не могу там болеть. Сегодня я с ними не смогу справиться. Они снова будут недовольны. Видишь, я дошла до того, что на них жалуюсь. Я думала, что понимаю их и могу как-то сама разобраться. Я считала, что мои проблемы – это мои, а они ничего мне не должны и имеют право жить как живут. Да и всегда буду так считать. Но верила, что я сильнее и умней, а сама устала рассчитывать время и действия так, чтобы никого не зацепить и всё успеть. Думала, это свобода и ответственность, а это – трусость. Мне раньше даже казалось, что я не зря попала в этот дом, что, раз так случилось, я призвана их защищать – маму и Линду. Ты не знаешь, какие они бывают беспомощные и наивные, каких простых вещей не понимают и не могут запомнить, вовремя сделать. Но на самом деле это моё высокомерие. Ничего от меня не зависело, я так оправдывалась перед собой за то, что вторглась в их жизнь. И что теперь? Мы все спотыкаемся друг об дружку, вчетвером.
- Вчет…? Я?
- Дома. Там постоянно Эдгар. Очень часто. И я не знаю, куда деться, когда мама ждёт его.
- Этот? Пристаёт?! Я же его уделаю…
- Нет! Я только сказать хочу, раз уж так низко пала и лежу ною. Только один раз скажу, и больше не будет такого. Просто устала и боюсь домой. Они с Линдой меня вдвоём изводят, просто так. Ничего особенного, слова и слова, на правах спорта. Папа не понял бы меня, если бы знал, что я так много обращаю внимания на пустяки и не могу совладать с эмоциями, что так ведусь на пустые оскорбления. Но я честно старалась! И молчать, и отвечать, и вежливо, и довольно грубо. Они презирают меня и ничего всерьёз не принимают, что бы я ни сказала или ни сделала. Ты зря подумал. Для Эдгара я как раз образец антисексуальности, ему просто смешно становится, как меня видит.
…не вздумай мараться. Я презираю его намного сильнее, чем он меня. Линда-то маленькая и глупая. А он взрослый, но застрял на той же ступени – это страшно, и, честно, жалко его. Трудно было маму понять. Он никакой, ничего не делает, даже доучиться не может. Просто она очень сильно привязалась. Когда они с Линдой начинают подкалывать меня, мама уходит в себя, потому что не хочет или боится вмешиваться. По-настоящему ничего не видит, не слышит, а потом переспрашивает, что было. Мне за неё страшно. Я просила Эдгара не курить в квартире, так он стал ещё больше. Специально при мне, и ему всё равно, что мама рядом и тоже этим дышит, и Линда тоже. Поэтому я на улицу ухожу, когда можно. Только это не помогает. Чувствуешь запах от одежды?
А вот почему последний вопрос имел смысл… Иногда к тем, кто не заслуживают этого, потерянное возвращается сполна, и Мартын себе сказал, что больше не отпустит Эгле и не сделает того, что оттолкнёт её, зато уничтожит любого, кто её обидит. Странно и поверить было, но разговор продолжился так, что они под этими тремя одеялами лежали уже вместе, обнявшись. Он свитер снова надеть Эгле помог, куртки и обувь притащил поближе, сумку и ключи приготовил – минута на выход понадобится. Просто гладить волосы и смотреть в глаза, и просить, чтобы все-все обиды рассказала, захочет – пусть не стесняется в выражениях и оценках, пусть не думает больше о том, как «не испортить карму» и о каждом скажет всё так, какое от того напрямую ощущение исходит, а не так, чтобы объяснить того и прощать слепоту, жестокость, эгоизм. И о нём тоже, в первую очередь!
Но услышал только это о себе – «я же люблю тебя».
И это просто и сладко, и каким очистительным может быть стыд! Просто греть, не мучая желанием, а пытаясь забрать болезнь себе. «Нет, я от тебя не заражусь. Когда я был в первом-втором классе и мне не хотелось в школу, я мог по своей воле заболеть…. потом я стал делать наоборот: просто отключал болезнь…» Только приходилось следить часто за временем до автобуса, а когда подойдёт оно, предстояло Эгле испытание – выйти из дома в мороз и в жёсткий, почти весенний свет.
- Мне в школе хорошо. С тобой хорошо. Мне хочется уезжать куда-нибудь по выходным. Мне у Сони было в гостях хорошо, хоть я понимала, что слишком часто там бываю и это неприлично уже. Но тётя Варя… мне стыдно, но я часто хотела, чтобы это она была моя мама. Фантазировала. Иногда.
- Мои родители тоже хорошие. Ты для них просто пример золота человеческого будешь, в отличие от родного сына, вот увидишь. Придёшь ко мне на наш день рождения, знакомиться?
- Да.
________________________________
- Она сказала в больнице, что её мама в командировке, вернуться быстро не сможет, дома никого нет, поэтому ей разрешили там остаться. Даже сами не отпустили, когда осмотрели её. Ну, и я каждый день к ней ходил.
(И каждый день снова просил прощения.).
- Четыре дня, потом не то чтобы совсем выздоровела, ей неловко стало, она оттуда ушла. Первого марта после школы мы ко мне. Больше никого я не пригласил. Вообще. Долго маме объяснял, почему. Она согласилась. Сказала, что будет нам праздничный стол. «Поглядим с папой, кто тебе понравился». Ну, я говорю: только не забудь, вилки такие-то и здесь, салфетки так и так, Эгле в этикете понимает, пусть всё будет круто.
И было, действительно, круто. Они нормальные люди. Но тут с ними какой-то чёрт произошёл. Такие сладкие стали, когда Эгле встретили. Зачем? Как когда задабривают кого-то опасного или когда вынуждены выглядеть благонамеренно перед важным лицом. Вот мы сидим за столом, и они так ухитрялись всё натягивать… особенно мама, папа старался не говорить. Я не знаю, как можно было разговор с Эгле сделать таким постным и неудобным, и улыбки сделать как маски! Мама стала вызнавать, по-другому не скажешь, сходу про её родителей, хотя я предупреждал и просил. Вроде как "светский разговор", а желательно мордой в салат спрятаться, чтобы не видеть этого. Особенно её мама Эгле чего-то заинтересовала, и вопросы со вторым дном пошли, понимаешь? Приятного аппетита, и где она раньше работала, и где сейчас твой папа, он с вами общается или бросил. Я же говорил, где. А Эгле – умница. Она безупречно с этим справилась. Сколько-то подождала, на все вопросы ответила и виду не подала, что не так, а потом – спасибо, уже поздно, было приятно познакомиться. А я ушёл с ней. Мы в кафе сидели почти до ночи, и там-то по-настоящему праздновали. Я её проводил, вернулся домой. И началось. Они, оказывается, парились и ждали меня, чтобы всё сказать. Точнее, мама. Сначала про то, что я так и не захотел начать хорошо учиться и никем не смогу стать в жизни. Это стандартный разговор с начала школы. Ну а потом – девушка же тебя только отвлекает. Потом – это не та девушка. Не дружи с ней. Так и выяснилось, что Эгле - нехорошая. Моя мама, оказывается, слышала своими ушами, что есть в городе особо коварная женщина Агния, которая увела прямо возле бракосочетания жениха сестры подруги племянницы знакомой секретаря заместителя начальника цеха… соседнего… три года назад, оставила ту деву без последнего шанса, а она чуть не спятила с горя, инфа – сто процентов. А значит, Эгле тем же самым будет промышлять, поэтому чтоб я бежал, как от огня, иначе наплачусь, логика так говорит.
А папа это всё послушал, и говорит, не слушай её, сынок, ты мужик, молодец, покорил скромную отличницу, теперь должен пойти дальше, я видел у вас в классе шикарный экземпляр, не разменивайся и склей её, пока учишься, «я бы на твоём месте», и так далее.
Поясняю: «экземпляр» папа запомнил с белыми волосами и ногами из ушей, это когда он единственный раз не помню зачем в школе побывал. И всё это при маме выложил!
Он правильный человек и хороший. Но иногда с ним бывает.
Я психанул. Плевался и доказывал, что они не правы, и папе особенно сказал, что он… зарвался. Было сильно. Скандал на полночи. Я перестал с ними разговаривать.
2.
Беспризорница и хулиган
1.
читать дальше- Когда она ушла от тебя, то едва не попала под машину. Я видел, как она идёт через дорогу. Одна машина тормозит, другая, третья, а она не замечает. И я бегу и считаю эти машины, и передо мной уже другие еле тормозят, и я конкретно верю, что не успею. Но как-то так.
***
Я ничего от неё не добился. Сказала только, чтобы я тебе не звонил, не спрашивал и что тебе это не нужно. И ещё сказала, что поедет ко мне на дачу вместо заповедника муравьедов. Я понял, что вы поссорились. И понял, что ненавижу тебя, что бы там ни произошло. Потом решил, что меня всё даже устраивает – чтобы мы с ней, наконец, только вдвоём, а зачем нам ты. Я понял, что в принципе больше ни с кем, кроме неё, не хочу общаться. Эти машины за десять секунд переработали мне весь мозг.
***
На следующий день мы туда ко мне приехали. На даче у нас отдельные дачные лыжи, потому что раньше мы всей семьёй зимой туда много раз наезжали. И мы с Эгле тоже тогда. Как бы на лыжах покататься. Снег по пояс и больше никого во всём посёлке. Весь холодный сезон нет электричества. Я еле калитку и дверь дома раскопал.
Дальше Мартын не знал, как сказать. Не зря ли затеял? Он, конечно, умозрительно желал с тех пор, чтобы Соня прониклась тем, что сотворила с Эгле. Ведь несправедливо, что Эгле каждый день о Соне помнила и пыталась о ней говорить, а та ходила с надменной мордой, где ни капли вины. Вот бы было так, чтобы С. отравилась собственным ядом и бурно раскаялась! Но Мартын понимал, что в реальности ему такой случай не представится (и нафиг его) – чтобы лицом к лицу и чтобы Соня сама умоляла просветить.
Но ему картина представляется цельной и важной во всех подробностях, а Соньке разве можно их знать? Нужно ли ей сказать, что на лыжах катались они не долго – Эгле, хоть и умела, всё путалась в них и падала, да и место у речки было не ахти, и снег не тот, а Мартын был счастлив, когда она сказала, что замёрзла? И что её молчаливость он объяснил себе так, как хорошо было считать ему. Она сама предложила дачу, так? А теперь оба, по отдельности, волнуются, но делают вид, что с пользой заполняют выходной.
В доме он принялся разжигать камин, наковыряв поленьев из-под завалов вещей в сенях.
Дачу давным-давно начал строить его дед, папин папа. Дача стала лейтмотивом дедушкиных отпусков летом – под дружное скептическое гудение тех родственников, что проживали в Лесошишенске, он каждый год достраивал и пристраивал не то и не так, как требовалось, чтобы было как у мифических какулюдей. Ведь он не миллионер и не молод, чтобы строить мечту, но именно мечту, самокорректирующуюся и настроезависимую, дедушка и пытался выручить из мира идеального в мир бренный, вследствие чего многочисленные отдыхальцы имели радость каждое лето философствовать в долгострое, пахнущем, в зависимости от тренда, лаками-красками или свежей выпилкой.
Камин из крупных речных камней дедушке простили, заготовки изразцовых печей на втором этаже – пока нет. Половина дома была кирпичной, половина бревенчатой. Задняя, выходящая в сад, и парадная то есть. Кирпичная пустовала, так как там требовалась трудоёмкая отделка и теплоизоляция, а из незастеклённых башенок сквозило в любое время года. Бревенчатая, благодаря неприхотливой фактуре, относительно освоилась в бытовом плане, но фантазийная закорюка в виде антресоли, стоящей на столбах внутри двухэтажного короба, хоть и привлекала внимание, не позволяла с комфортом и уединением разместиться множеству гостей.
Камин находился справа от дверей, ведущих в «сени» (которые, разумеется, быстро приобрели статус аграрного хламовника). Напротив камина списанный из чьей-то квартиры диван, некрасивый, но в многолюдье востребованный до ссор. На нём Эгле сидит. На ней свитер желтовато-бежевый, крупной вязки, с объёмным высоким воротом. Она прячет в нём лицо до самых глаз. Джинсы, шерстяные носки. Крепко держит края рукавов, руки как-то странно соединены на весу. Мартын, сидя на коврике перед камином, добавляя и поправляя всё нужное, не может не оглядываться постоянно на неё, и каждый раз видит эту неподвижность и растущее каминное пламя, отражённое в глазах. Тихая; слова, сказанные с утра, можно пересчитать. Слегка волнистые волосы кажутся медными. Ни одной улыбки, так только с ней может быть. Когда-то было. Видимо, это шок от вчерашних машин – бывает, много времени пройдёт, пока осознает человек, что едва с жизнью не расстался. Что же у них там с Сонькой могло произойти…. Да как надоел этот мир, где Эгле должна что-то кому-то доказывать и держаться через силу! Почему так мало моментов им достаётся, когда она может позволить себе не думать, не оглядываться? Почему все кругом мешают? Почему эти моменты так легко бьются? Она ведь настоящая – совсем другая, Мартын знает.
Красивая. Особенная. Любимая. Остроумная и мудрая. И вдруг он верит, что прямо сейчас можно переступить из этого мира. Отключить всю ерунду, увести Эгле отсюда, из холода. Шальная, бесконтрольная уверенность. Он всё бросает, поднимается к дивану и поднимает Эгле на руки. Обязательность предупреждения тоже кажется лишним этапом. Разве они вместе не внутри одной и той же секунды живут? Он поднимается с ней по лестнице, что ведёт на второй недоэтаж с резными перильцами. Это такое жуткое торжество, а лестница коротка.
- Зачем ты меня несёшь?
- Мы сейчас займёмся любовью. Потому что я люблю тебя!
- О, нет. Поставь меня, ну пожалуйста. Мартын!
- Нет. Я тебя не отпущу. Не хочу отпускать. Долго. Весь день. Мы с тобой. И завтра тоже.
- Ты чего?! Подожди, не надо… так не надо!
И конечно, она начинает вырываться. А разве не страшно, когда тебя не слышат? Только Мартыну это совершенно непонятно. Даже близко не понятно. Одного только боится – разбить, потерять этот миг. И держит Эгле ещё крепче – у неё нет шанса освободиться. Он верит – её сейчас вот-вот то же самое нагонит, надо только не позволить чуть раньше убежать.
Наверху тахта занимает больше половины площадки, она сколачивалась с расчетом, что много внуков одновременно будут безвозбранно прыгать на ней, как на батуте.
… стягивает настойчиво этот тёплый-претёплый её свитер, видит, как проходит через бледно-жёлтое полотно река волос. Говорит ей нечто, не соответствующее, разумеется, высотам эротической лирики, но соответствующее его и только его летящему сумасшествию. Кто мог знать, как это просто, остро, сладко и свежо? Как в груди расправляется ещё запрет – уже не запрет, каким радостным может быть стыд! Машины… снег… коньки… осень… огоньки, море, долгие разговоры… мы – лучшие и по праву заняли вершину мира… под свитером ещё майка у неё. Она белая. Молния джинсов. Она золотая. Я сильный, большой, классный. У меня пресс. Я тренировался – для неё. У неё тонкие руки, тонкие, прозрачные плечи, а между майкой и поясом – давно предугаданный вогнутый живот. Он подрагивает, беспрестанно движется, изворачивается, вместе с рёбрами, позвоночником, ничто не остаётся под рукой, ускользает, а он в тумане, а ему нужны эти позвонки, эта горячая кожа. Вдох – и отталкивает Эгле Мартына. В который раз. (Молча – кому здесь кричать? Не стоит тратить силы на крик, если он вдруг одичал и не чувствует даже пинков. Если бы только откатиться, попробовать сбежать вниз, там прихватить сапоги – и на улицу, как там дверь отпирается, легко ли? Или перестать сопротивляться. Разве кому-то важно, чтобы она убежала и благополучно вернулась домой, так пусть он делает, что хочет? Сказала же вчера Соня – а Соня права, только сама не знает, как сильно… стало быть, всё равно Эгле нечего здесь, на Земле, делать больше. И пусть будет так, некрасиво, ну и ладно, Мартын ведь и не скрывал, что этого хотел… ) Как внезапно он, наткнувшись на её взгляд, отшатывается и брякается на пол.
Две минуты или даже меньше того – и доверия и любви нет для него, как не было. Всё особенное, что придумал, высказал и обещал, исчезло, всё богатство, которым был горд – стало сажей из-за самонадеянности, глупости и сластолюбия. И сидит, скрючившись, на полу, тянет себя за волосы, а камин внизу, толком не растопленный, чернеет, и тень накрыла безобразный дом – снежная туча. Мартын воспроизводит в голове только что произошедшее. Ничего исправить нельзя. И тихо так. Почему Эгле не убегает всё ещё? И как он без неё теперь? Недочеловек. Будет, будет тебе, раз так пригрело сильно, в этой жизни секс, обязательно найдётся нелюбимая, хоть пятьсот их, и больше ничего тебе в этой жизни не положено. А она уйдёт. Из школы. Из города. Что с ней станет – не узнаешь.
И тихо так.
Боясь нашуметь лишний шорох, медленно развернулся и высунул глаза на уровень тахты. Лежит ничком – не дыша. Услышала? Пальцы зацепляют одну из подушек рядом, идиотских, ситцевых, Мартын даже не замечал, как их тут много набросано, всех размеров, но одинаково плоских. И Эгле эту подушку на себя притягивает. Другую. Ещё. Хочет себя забросать себя ими, зарыться с головой. Она так может задохнуться! Будь что будет. Он заполз на тахту, раскидал эти подушки к черту, а Эгле даже не пошевелилась. Только завеса из волос осталась. И дрожащими руками Мартын их прядь за прядью убирает с лица. Какие же густые волосы. «Я сам не знаю, что на меня нашло»? «Я тебя неправильно понял»? Ни за что такое не скажет, не посмеет оправдываться. Ничего, наверное, уже нельзя говорить. Лишь бы не задохнулась. А как он сможет или не сможет держать лицо - без разницы.
- Я не хочу так. Пусть лучше будет, как Соня сказала, лишь бы не так. Я сейчас уйду.
Да, зря он пренебрёг подробностями, смотри, и не вышло бы всего этого!
- К-как – Соня ссказала?
- Не надо было с тобой ехать. Надо было вчера собраться и уходить. Из школы. Из города. Я так больше не могу. Давно надо было. Может, ещё летом. Или прошлой весной. Или не приезжать. Я так больше не могу! Или не рождаться. Я так больше не могу!
Ничего он не понимает, только катастрофа – она катится лавиной прямо на дом. И надо очень быстро выяснить, остановить, развести лавину… Эгле же не плачет никогда – вот только один раз на его памяти, у Сони на дне рождения. Он тогда понял, что она плачет только на грани, и никогда – просто для профилактики нервного перенапряжения. А так страшно, как сейчас – значит, пока он считал её счастливой, что-то было ещё, а он не умел замечать? Две параллельные жизни одновременно, счастливая и тёмная, возможно ли такое? Для одной из которых стоит, а для другой не стоить рождаться?
И, забыв, что только что зарёкся, кладёт ладонь на лоб, гладит по лицу. А у неё жар. Давно, наверное, с реки или ещё раньше начался. Сволочь, подонок ты, Мартын, сегодня утром не знал ещё?
- Мне холодно.
Он вскочил, перебежал по тахте – с той стороны большой шкаф – вынуть одеяло.
- Холодно.
Второе одеяло. Дрожь, напряжение тела до боли, и невозможно перестать. Что-то чёрное и бесконечное вместо слёз, лежишь как бы под сугробом – холод и удушье, больше нет размышления, нет лиц перед глазами, нет воспоминаний, одна тягучая лента тьмы, что никак не может изойти, только проблески: «ты не дома» и «он больше не захочет меня видеть». «Плакс и недотрог не любят». Дежурные маячки. Мартын бегом спустился вниз, нашёл мешок с едой, достал термос. Будь что будет. Некому больше помочь. Аптечка есть – смешной ящик на стене, профанация в плане практичности, только не понимает он в лекарствах, не вникает, что чем лечат. Лимон бы, наверное, в чай, но с собой только мандарины. Примет от него? А если что-то серьёзное?
И пока было время до автобуса, выспрашивал, выспрашивал, даже беспощадно, но он должен быть этими сведениями вооружён. Ей – молча – одиноко. Ему – молча – жутко. Только так смогли дождаться. Можно было и сразу за попуткой выйти на дорогу, но там их одна-другая за час. Тахта огромная, не для сна, а для хоровода, и хватило места под тремя одеялами Эгле, и Мартыну – сидеть подле. Так он узнал, что именно невероятным способом Соня резюмировала вместе, в кучу - как то, к чему шло, так и то, чего Эгле боялась больше всего. Соня оказалась последним пёрышком, но какой тяжести.
- Мы катались на лыжах, а когда в дом зашли, я увидел, что у неё температура и всё такое. И на душе что-то такое, плохое. Я стал у неё спрашивать, а она про тебя не хотела, но я всё узнал, слово за слово. Всё, значит, кроме последнего. А потом отвёз её в больницу, потому что в тот день её мамаша опять, что ли, праздновала и вообще…
***
- Я не хочу домой. Там как в витрине. В узкой витрине у всех на виду – некуда спрятаться. Это не мой дом, я не могу там болеть. Сегодня я с ними не смогу справиться. Они снова будут недовольны. Видишь, я дошла до того, что на них жалуюсь. Я думала, что понимаю их и могу как-то сама разобраться. Я считала, что мои проблемы – это мои, а они ничего мне не должны и имеют право жить как живут. Да и всегда буду так считать. Но верила, что я сильнее и умней, а сама устала рассчитывать время и действия так, чтобы никого не зацепить и всё успеть. Думала, это свобода и ответственность, а это – трусость. Мне раньше даже казалось, что я не зря попала в этот дом, что, раз так случилось, я призвана их защищать – маму и Линду. Ты не знаешь, какие они бывают беспомощные и наивные, каких простых вещей не понимают и не могут запомнить, вовремя сделать. Но на самом деле это моё высокомерие. Ничего от меня не зависело, я так оправдывалась перед собой за то, что вторглась в их жизнь. И что теперь? Мы все спотыкаемся друг об дружку, вчетвером.
- Вчет…? Я?
- Дома. Там постоянно Эдгар. Очень часто. И я не знаю, куда деться, когда мама ждёт его.
- Этот? Пристаёт?! Я же его уделаю…
- Нет! Я только сказать хочу, раз уж так низко пала и лежу ною. Только один раз скажу, и больше не будет такого. Просто устала и боюсь домой. Они с Линдой меня вдвоём изводят, просто так. Ничего особенного, слова и слова, на правах спорта. Папа не понял бы меня, если бы знал, что я так много обращаю внимания на пустяки и не могу совладать с эмоциями, что так ведусь на пустые оскорбления. Но я честно старалась! И молчать, и отвечать, и вежливо, и довольно грубо. Они презирают меня и ничего всерьёз не принимают, что бы я ни сказала или ни сделала. Ты зря подумал. Для Эдгара я как раз образец антисексуальности, ему просто смешно становится, как меня видит.
…не вздумай мараться. Я презираю его намного сильнее, чем он меня. Линда-то маленькая и глупая. А он взрослый, но застрял на той же ступени – это страшно, и, честно, жалко его. Трудно было маму понять. Он никакой, ничего не делает, даже доучиться не может. Просто она очень сильно привязалась. Когда они с Линдой начинают подкалывать меня, мама уходит в себя, потому что не хочет или боится вмешиваться. По-настоящему ничего не видит, не слышит, а потом переспрашивает, что было. Мне за неё страшно. Я просила Эдгара не курить в квартире, так он стал ещё больше. Специально при мне, и ему всё равно, что мама рядом и тоже этим дышит, и Линда тоже. Поэтому я на улицу ухожу, когда можно. Только это не помогает. Чувствуешь запах от одежды?
А вот почему последний вопрос имел смысл… Иногда к тем, кто не заслуживают этого, потерянное возвращается сполна, и Мартын себе сказал, что больше не отпустит Эгле и не сделает того, что оттолкнёт её, зато уничтожит любого, кто её обидит. Странно и поверить было, но разговор продолжился так, что они под этими тремя одеялами лежали уже вместе, обнявшись. Он свитер снова надеть Эгле помог, куртки и обувь притащил поближе, сумку и ключи приготовил – минута на выход понадобится. Просто гладить волосы и смотреть в глаза, и просить, чтобы все-все обиды рассказала, захочет – пусть не стесняется в выражениях и оценках, пусть не думает больше о том, как «не испортить карму» и о каждом скажет всё так, какое от того напрямую ощущение исходит, а не так, чтобы объяснить того и прощать слепоту, жестокость, эгоизм. И о нём тоже, в первую очередь!
Но услышал только это о себе – «я же люблю тебя».
И это просто и сладко, и каким очистительным может быть стыд! Просто греть, не мучая желанием, а пытаясь забрать болезнь себе. «Нет, я от тебя не заражусь. Когда я был в первом-втором классе и мне не хотелось в школу, я мог по своей воле заболеть…. потом я стал делать наоборот: просто отключал болезнь…» Только приходилось следить часто за временем до автобуса, а когда подойдёт оно, предстояло Эгле испытание – выйти из дома в мороз и в жёсткий, почти весенний свет.
- Мне в школе хорошо. С тобой хорошо. Мне хочется уезжать куда-нибудь по выходным. Мне у Сони было в гостях хорошо, хоть я понимала, что слишком часто там бываю и это неприлично уже. Но тётя Варя… мне стыдно, но я часто хотела, чтобы это она была моя мама. Фантазировала. Иногда.
- Мои родители тоже хорошие. Ты для них просто пример золота человеческого будешь, в отличие от родного сына, вот увидишь. Придёшь ко мне на наш день рождения, знакомиться?
- Да.
________________________________
- Она сказала в больнице, что её мама в командировке, вернуться быстро не сможет, дома никого нет, поэтому ей разрешили там остаться. Даже сами не отпустили, когда осмотрели её. Ну, и я каждый день к ней ходил.
(И каждый день снова просил прощения.).
- Четыре дня, потом не то чтобы совсем выздоровела, ей неловко стало, она оттуда ушла. Первого марта после школы мы ко мне. Больше никого я не пригласил. Вообще. Долго маме объяснял, почему. Она согласилась. Сказала, что будет нам праздничный стол. «Поглядим с папой, кто тебе понравился». Ну, я говорю: только не забудь, вилки такие-то и здесь, салфетки так и так, Эгле в этикете понимает, пусть всё будет круто.
И было, действительно, круто. Они нормальные люди. Но тут с ними какой-то чёрт произошёл. Такие сладкие стали, когда Эгле встретили. Зачем? Как когда задабривают кого-то опасного или когда вынуждены выглядеть благонамеренно перед важным лицом. Вот мы сидим за столом, и они так ухитрялись всё натягивать… особенно мама, папа старался не говорить. Я не знаю, как можно было разговор с Эгле сделать таким постным и неудобным, и улыбки сделать как маски! Мама стала вызнавать, по-другому не скажешь, сходу про её родителей, хотя я предупреждал и просил. Вроде как "светский разговор", а желательно мордой в салат спрятаться, чтобы не видеть этого. Особенно её мама Эгле чего-то заинтересовала, и вопросы со вторым дном пошли, понимаешь? Приятного аппетита, и где она раньше работала, и где сейчас твой папа, он с вами общается или бросил. Я же говорил, где. А Эгле – умница. Она безупречно с этим справилась. Сколько-то подождала, на все вопросы ответила и виду не подала, что не так, а потом – спасибо, уже поздно, было приятно познакомиться. А я ушёл с ней. Мы в кафе сидели почти до ночи, и там-то по-настоящему праздновали. Я её проводил, вернулся домой. И началось. Они, оказывается, парились и ждали меня, чтобы всё сказать. Точнее, мама. Сначала про то, что я так и не захотел начать хорошо учиться и никем не смогу стать в жизни. Это стандартный разговор с начала школы. Ну а потом – девушка же тебя только отвлекает. Потом – это не та девушка. Не дружи с ней. Так и выяснилось, что Эгле - нехорошая. Моя мама, оказывается, слышала своими ушами, что есть в городе особо коварная женщина Агния, которая увела прямо возле бракосочетания жениха сестры подруги племянницы знакомой секретаря заместителя начальника цеха… соседнего… три года назад, оставила ту деву без последнего шанса, а она чуть не спятила с горя, инфа – сто процентов. А значит, Эгле тем же самым будет промышлять, поэтому чтоб я бежал, как от огня, иначе наплачусь, логика так говорит.
А папа это всё послушал, и говорит, не слушай её, сынок, ты мужик, молодец, покорил скромную отличницу, теперь должен пойти дальше, я видел у вас в классе шикарный экземпляр, не разменивайся и склей её, пока учишься, «я бы на твоём месте», и так далее.
Поясняю: «экземпляр» папа запомнил с белыми волосами и ногами из ушей, это когда он единственный раз не помню зачем в школе побывал. И всё это при маме выложил!
Он правильный человек и хороший. Но иногда с ним бывает.
Я психанул. Плевался и доказывал, что они не правы, и папе особенно сказал, что он… зарвался. Было сильно. Скандал на полночи. Я перестал с ними разговаривать.
2.
@темы: книга 3, жизнь волшебная, среди миров