К3-1 Глава 15 (1)

[m. smalta]

Глава 15
Платье

1.

Только был перед глазами медово-алый закат – упала темнота. Дни между ними отлетели обронёнными из рук мастера листками сусального серебра. Они не засчитаны.
Так свершается. Когда выйдёт эта секунда, погаснет жизнь.
***

Знала, что последняя секунда начнётся внезапно - что до неё всегда один шаг и всегда выматывающее ожидание.
Настало. Эгле всегда знала, что будет так.
***

Она здесь.
Эгле ожидала всю жизнь – прекращения. Своего.
И значит – она «здесь». Место, глубже всех колодцев и шахт. Над головой неподъёмный путь из вязких толщ времён. Не пройти ногами, не обежать мыслью.
***

Давит. Нет сторон. Давит вековечная глыба тьмы. Грань перед гранью.
Глубже – не существует ничего.
Больше нечего предпринять. Только дождаться. Сколько отмерено субъективного времени? – не узнать. Минуты, а может, промается в черноте миллион лет внутри своей последней секунды, и нет способа выйти, чтобы закончить быстрее или же растянуть мнимое время, если отчаяние всклокочет и заставит, против разума, цепляться за послевкусие существования. Если захочется успеть что-то понять.
Оно вот-вот придёт, если псевдовремя позволит, отчаяние.
Извне не узнать больше ничего.
А сейчас просто трудновато дышать. И одной за другой плоскими штилевыми волнами находит осознание.
Ничего нет. И неразъемлемое.

Соня, Соня, в тебе тогда взорвалось моё предчувствие. Инстинктивно толкнуло бежать от того, чего не понять, не перенести. То, что всегда во мне, заставило тебя говорить такое, не являющееся твоим, вынудило гнать меня прочь, чтобы не перекинулась на тебя искорка антибытия. Защита сработала.
Было безобразно и неожиданно – против твоей воли, по законам, неизвестным нам. Это ткань бытия перекосилась, не выдержав нагрузки, разорвалась - я долго испытывала терпение бытия. Все, кто имел дело со мной, скоро начинали знать, что я такое, знать глубже подсознания.
Соня. Было больно тебе, но только так.
Я люблю тебя.
Она думает о том, что не было шансов попрощаться. Да и чем было бы то прощание? Приготовиться? Невозможно. Нельзя взять с собой на эту последнюю секунду про запас ровно ничего.
Вот она, стена, которая встала между нами, которая вставала между мной и всеми. Она невидима извне и черна внутри. Теперь я внутри стены. Ни одному кванту света не возможно было бы уйти отсюда. А я даже не свет.

Соня, ты – живая. И жизнь залечит.
***

Меня уже нет.
Кто-то захотел создать жизнь из ничего, посвятил жизнь тому, чтобы утвердить среди живых неспасаемое.
В нём было столько любви, что у меня есть сознание, разум, воля. Я жила как человек. Пока он был жив, его сострадание питало меня, и я мало чем отличалась от живых. Полюбил свой же рисунок на прозрачной плёнке, приложил плёнку к картине мира, но частью мира рисунок не стал.
Он учил меня душе. Пытался. Но он пытался делать что-то не то – или не в свой черёд. Меня не должно быть.
***

… мамино платье на мне, но нет жилета, и ноги голые. Непонятно.
Волосы… острижены? Или не было их никогда: волнистая грива – ложное воспоминание?
Какие воспоминания настоящие? Они просто написаны бесплотной ручкой по бумаге нулевой толщины.
Ведь я не вижу ничего – глаза что открыты, что закрыты.
***

Возможно, я погасну постепенно. Да, это уже происходит. Все пятнадцать лет. Или больше.
***

Холод едва угадываю. Не чувствую положения тела и как движутся руки. Только когда они случайно соприкасаются, идёт слабый сигнал. Я парализована?
Мысли пока мыслятся в голове, но с таким же успехом они могут происходить и вне тела. Теперь это безразлично.

Нет! Нет! Почему? Со мной?
***

Почему мне нельзя было остаться и быть живой, чтобы умереть, как умирают живые, прожив жизнь?
Почему нужно было поверить, и полюбить мир под солнцем и двумя лунами, чтобы быть потом вычеркнутой. И никто…
***

И никто.
Мне страшно. Что такое эта тьма? Страшно, страшно. Кто-нибудь –
***

Никого не надо звать. Нет силы во вселенной, которая держала бы тебя и интересовалась последними ощущениями.

Кто-то! Просто подумал бы! Обо мне!
Чернота. Нет меня в мыслях живых. Нет меня во времени. Нет больше и мира – это не «место».
Это так далеко, как пешком до ближайшей звезды.
Нет звёзд.
***

Похоже на камни, каменные стены, но это проекция сознания – оно подбрасывает знакомые образы, чтобы хоть как-то объяснить. Это же его основная работа. Это не значит, что стены есть.
По левую руку смутный холод. Справа – ничего.
И надо повернуться и смотреть в сердце тьмы, а я не могу заставить себя.
Нет эха.

И иду вдоль воображаемой стены.

Потому что не могу, не получается убить надежду.

Вдруг я сумею пройти сквозь? Вдруг меня выведут… Невероятный случай, невероятное существо.

Нет. И не закрывай глаз.
Весь белый мир – прямо за твоей спиной, но нет течения обратно.

А пойдёшь ты рано или поздно – туда. Вперёд.

Как только добьёшь надежду.

И вернуться оттуда невозможно.
Смотри! Смотри!
***

Можно и так – споткнуться в малодушии и обождать.
Некому засвидетельствовать твою трусость. Некому посмеяться над бессмысленным ожиданием.
Некому толкнуть даже.
Одна!
***

Нет воздуха. И дыхания нет. Пустота проходит сквозь лёгкие.
Я внутри стоячей волны. И ничего не произойдёт.
Уже всё случилось. Только призрак моего сознания. Он надеется и боится, как если бы я была просто девушкой Эгле, которую зачем-то похитили и бросили в каменное подземелье, чьи волосы срезали, чтобы отослать, вместе с красным жилетом… маме. Маме? Они бы думали, что могут наказать её, или же получить за меня выкуп? Но мама едва догадалась бы без разъяснений, что это именно мои волосы. Она на меня не смотрела и не знала, что моё, а что нет.
А было бы хоть так, девушка Эгле радовалась бы тому, что послали волосы, а не пальцы её. Ведь иначе, в случае освобождения, ей пришлось бы расстаться с мечтой стать хирургом.
Но она всё равно была бы счастлива жизни – любой. Теперь так кажется. Теперь не узнать.

Я люблю вас!
Если бы мне увидеть вас.
Когда я только начала жить в Лесошишенске, так часто мечтала о том, что всё на самом деле – кошмарный сон, а папа жив, а ты всегда оставалась с ним, любила нас - Линда тоже была бы папина дочка. Ведь всё равно же, всё равно тому мужчине, который Линдин отец, всё равно, он и не видел Линду, наверное…
А папа никогда бы не бросил нас.
Вот так должно быть. И неважно, где бы мы вместе жили.
Мартын говорил, что – странно, если бы твой папа не умер, я бы тебя не встретил, и где тут разделить доброе и злое? А раз Мартын любил меня, то не хотел бы, чтобы мой папа умер. Но если бы всё БЫЛО ПРАВИЛЬНО, как я мечтала, то я жила бы с мамой, папой и Линдой, и Мартын нашёл бы меня хоть в Лесошишенске, хоть в Кенигинайсберге! Например, приехал бы туда к кому-то в гости…

Но Мартын?
Это нечестно, несправедливо и обидно за него, что ты полюбил кого-то, кто не существует. Кто занимал место на Земле не по праву.
С неё, которая не существует, нет спроса, что позволила себе принять любовь. Нет веса ни её плохим, ни её хорошим поступкам, ни её желаниям и надеждам. Они были – негармоничные колебания, имеющие иллюзию вида поступков и желаний девушки по имени Эгле.
Я хочу к тебе. Хочу к тебе! Хочу к тебе! И чтобы это только сон…
Вот оно и пришло – отчаяние.
Не настоящая, да не проще перестать быть от этого!
Отпус-ти-те…

Сядь. Держись. А вдруг?
***

Эгле всегда чувствовала странно. С тех пор, как осознала себя. Что будто бы она не отсюда. И ниоткуда, если задать резонный вопрос.

(Смотри во тьму!)

Что Земля, планета, где она родилась, что эта вселенная со звёздами в ночном небе, деревья, трава, вода и воздух, не взаимодействуют с ней так, как с другими людьми. Что в ней есть маленькое, но терминально важное не то.
Что она не вправе пользоваться благами, которые дарит жизнь...

И не сейчас ли исправляется ошибка? Что такое пятнадцать лет для вечности – даже не вырвавшийся из-под контроля процесс!

… и ей не хватает одного маленького ключа. Микросхемы. Не хватает, чтобы понять, не хватает способности, чтобы исправить. Всегда – чувствование бытия мыльного пузыря. Он материален, но тонок. Он отражает, но пуст. Возможно, кто-то зацепился взглядом и любовался. Но никому не придёт в голову говорить с плёнкой, замкнутой в сферу. И он обрывается внезапно.
Он лопается сейчас.

С ней были осторожны. Приятельствовали, но не дружили. Были приветливы, но легко забывали. Уважали, но не проникались симпатией. Она была чрезмерно робким ребёнком, путающим слова в важные моменты, рано поняла, что плохо справляется с этим. Работала над собой. Училась. Рационализировала - что если это всего лишь неуникальная, давно разобранная наукой проблема? Эгле нашла учебники психологии, намереваясь понять до дна истоки своего чувства неправоты. Что если достаточно тренировки, чтобы…
Только папа, увидев их, сказал: тебе это не нужно.
А она услышала так: тебе это не поможет.

Он же знал. Что всё кончится для меня здесь. Как же ему было трудно!
Этого и не выдержал. Причина во мне.

Она всегда честно хотела выбросить из головы. Не думать о том, что папа знает её нездешнесть, но ничем помочь не может, только этим – своей требовательностью и воспитанием в строгости (по сравнению с поблажками для сверстников их родителей). Она, пока была маленькой, тяготилась их образом жизни, бывало, обижалась на него,

Папа, забери меня!

но потом ей открылась благодарность. Пусть папа настойчив к тому, чтобы она стала безупречной в учёбе и самоконтроле, никогда не позволял оставлять не сделанными начатые дела и не поддерживал капризы и спонтанные желания –
пусть часто казалось людям со стороны, что он несправедлив, почти жесток к ребёнку, росшему к тому же без мамы,
что нагружает её непосильными по возрасту обязанностями - Эгле знала, этот человек беспрерывно думает о ней. Бесконечно любит. И всё, что может дать – научить стойкости и трудолюбию через преодоление слабости и рассеянности.
Он был самое дорогое у Эгле, и как другим детям объяснить, почему её устраивает скромный дом с белёными стенами, отапливаемый дровами, простая одежда, еда без изысков, почти полное отсутствие игрушек и техники, почему на Эгле столько работы по хозяйству в ущерб играм на улице?

Забери отсюда домой!

У неё всё было для счастья – окно в запущенный сад, под которым лишь одна клумба, под её ответственность – выращивать вперемежку с простыми однолетними цветами немного зелени и овощей к столу, белая комнатка, где шкаф, кровать и стол и круглобокая сквозная печь, греющая и её, и папу по ту сторону стены, библиотека в кабинете, до потолка, грунтовая дорога, что приводила от дома прямо на огромный луг (возможно, это просто заросший пустырь там, где кончается безоговорочно город, но для Эгле – особая страна, где целая система средних и маленьких водоёмов, полных живности и развалины каменного дома над водой).
Но стоило ей позволить грёзам поднять себя в то, что стояло за видимым, вещным миром – время подводило. Эгле исчезала на несколько часов, думая, что прошла лишь одна минута. Только было утро – и уже грозовая туча летнего вечера вгоняла в ужас при мысли, что ей нечего объяснить.
Папа ничего не говорил, но становился всё мрачнее и грустнее после каждого такого случая. Он не гневался, но как же Эгле не хотела его огорчения!
Она не боялась никаких животных, ни огня, ни высоты, ни крови и мёртвых людей.
Только папиного огорчения – и собственного краха. Исчезновения из мира живых.
И ещё была с ними женщина, которую Эгле долго считала папиной бабушкой. Так давно была. Нянчила Эгле, может быть, до года, потом не в силах была. Не в уме. Можно ли такое вспомнить, но её песни… кажется, это были странные колыбельные. Архаичные, непривычно для современного человека звучащие напевы.
Эгле вспомнила их слова на пороге грани.
Одни к одному. Всё о девушках, уходящих во тьму. О тех, кто отдавал себя в жертву, чтобы хоть ненамного усмирить силы хаоса и позволить счастливо жить своим родным. О другой Эгле, которую позвал к себе змей.

Кто меня позвал? Кому я понадобилась?!

Но я же была… я же есть?
Я же люблю.
Если бы меня не было, могла ли я понадобиться кому-то?
А значит, у меня есть шанс умереть так, как умирают живые – перейдя в другой пласт существования и бесконечно много раз перерождаясь, чтобы радоваться, учиться, расти и помогать кому-то. Я бы встретилась когда-то на этом пути с Мартыном, и мы бы узнали друг друга, даже реинкарнировавшись двумя одинаковыми каплями дождя.
Если бы только было так!
Я представлю, что это воистину так. И приму смерть достойно.
Если мне это подарено или если я всегда ошибалась – пройду через любую боль, чтобы где-то и когда-то возродиться вновь!
И, пока я жду, я вспомню, я сумею, какое оно, небо. И каждого человека вспомню, что встретился мне в этой жизни. Всех до одного.
А если увижу, что времени не хватает, сразу буду думать о Мартыне.
________________________________________________

Оцепенев, отгородившись от давящей тьмы, даже не услышала шагов. Не увидела, как над ней склонился и молча замер человек с синим огоньком в ладони.
- Ты… Эг-ле… надо встать, - нескоро решился проговорить он очень тихо, - Надо. Пойти.
Свет ударил по глазам. Вернулись телу боль, тяжесть, осязание. Она жива и что-то её ожидает.
- Идти со мной. При-под-нимайться, - тоскливо повторил человек. Ему не хотелось поднимать Эгле, заставлять идти, командовать, запугивая. Он боялся слышать крики и плач. Видеть отчаяние. Но она поднялась сама, неуверенно, по стенке, зажмурившись. Человек с синим огнём в ладони увидел две дорожки слёз – от яркости.
- Приведи меня, - сказала Эгле, вслепую берясь за его рукав.

King Crimson - Starless

2.

@темы: книга 3, жизнь волшебная, среди миров

Comments

[Alyona_painter]

Оказаться совсем одной, вдали от того, кто любит и от того, кто в жизни был... Как это страшно...
Видимо то, что должно было произойти, произошло как-то не так. Эгле не была к этому готова. Видимо, папа подготовить не успел.
Прощаясь с миром, Эгле рассуждает не так, подросток, а как взрослый и мудрый человек.

[m. smalta]

 Alyona_painter, а вдруг перед смертью все разрозненные кусочки опыта и интуиции сами собой складываются и невольно становишься мудрым, потому что сразу всё-всё о себе ясно.
Папа и не мог бы - ни подготовить, ни предотвратить. В одиночку точно.