1, 2, 3
4
5. любимая
читать дальшеКорней наткнулся на них случайно. Он знал, как не пересечься с другими охотниками, которые, как заведено, делили некоторые территории между собой: просто уйти дальше всех от дома в места, куда человеку, которому приходится перетаскивать свою добычу, нет смысла углубляться. То есть, Корней не ожидал встретить на том солнечном склоне с удивительно мягкой и однородной поздневесенней травой лежащих в обнимку посреди раскиданной одежды двух людей. Он подобрался весь, готовясь подкрасться незаметно, чтобы узнать приметы и намерения незнакомцев. А может, помощь нужна, чего они лежат так долго неподвижно? Вот он приближается открыто, зная, что сумеет убежать, если понадобится, а они даже искоса не смотрят. В воду, что ли, падали и оглохли? Ему что-то неловко, что он не понимает, кто перед ним. Все отдельные вещи ему знакомы, эти сапоги с красными ремешками, бледно-зелёное платье, бляшки на неуважительно брошенном поясе с карманами и ножнами, голубые шаровары, бурый мех, бусы, где попеременно нанизаны трубчатые косточки и шарики, свалянные из ярких перьев, а посередине подвеска из хрустальной линзы в соломенной оплётке. Огонь с ней легко ловить от солнца.
Майя в одной нижней рубахе, Эней – только в штанах, заплели за спинами друг друга руки и соприкоснулись лбами. Губы двигаются, но ни слова не слышно: то есть, Корней сам оглох ещё для пущего счастья? Эней показал Майе что-то на небе. Корней проследил взглядом и ничего особенного не обнаружил. Он давно близко стоит, а ни охотник, ни охотница даже не чуют этого, как так может быть?
…топит большую ладонь без следа в раскрутившихся волосах, распускает последнюю косичку, почти целиком топит Майю внутри кольца рук, гладя по спине. Её лица не видно: как будто носом ведёт по его груди, что уже успела обзавестись неравномерным загаром. Он щекочет ухо – маленький носик вскидывается от смеха и, не кончилась та же секунда, а серьёзность облекла их обоих, обозначиваясь двумя короткими вздохами по очереди. Майя медленно кивает.
Жуть какая – мало, что разум теряется от такого странного сложения обычных частей реальности, так и тело тоже. Оторвалось от основы. Ноги отяжелели и опустели. Голова опустела. Вся жизнь досталась середине. Это смерть, что ли, такая?! Смертью этой Корней наслаждался, стоя на угольках неподвластных душевно-телесных напастей. Вместо того, чтобы уйти, не глазеть, на что тебе не предназначено.
Долго это было. Для него или само по себе, кто знает. Пока не окатил самый обычный ужас, сбросивший до обычности все взбесившиеся струнки тела. Нет, не то, неправильно!
Семнадцать ему, да шестнадцать ей… Мужчины ашш все, без исключения, обладатели могучего сложения. Ни один прямым через дверь дома не походит, едва четырнадцать лет есть. Приклонив голову, и также боком: плечи. Говорят про себя, что их под кожей оплетает дерево чиош, и с каждым годом это дерево всё узловатей и гуще. Только при всей кажущейся громоздкости они двигаются, как собственное отражение. И складываться вдвое, если надо в узкий лаз пробраться или в засаде схорониться. Со всей своей тяжестью, вверх по скале не карабкаются, а взлетают, да ещё с переполненным заплечным мешком. Но женщины всегда как из другого племени, если не вглядываться, сравнивая, в лица тех и других. Женщины ашш собой как отдельные, расплетённые веточки того же чиош, до самой старости. Иногда сразу на две головы ниже мужей и прочих близких. Вот как Ильма. Смотрит вверх на своих сыновей уже много лет.
Майя похожа на Ильму. И на старую Аминию. И на Лоовси, которую Корней помнил так ясно.
И сколько ни наденут платьев и рубах, не исчезает невольное опасение, что улетит она – девчонка, жена, старуха, едва по осени усилятся ветра. Но всё то же могли: бежать без устали, скользить бесшумно и взлетать по шатким камням, когда молодые. Так же метко и быстро пускать стрелы, так же верно читать следы. Так же запоминать древние песни и придумывать свои. Только носить тяжести женщинам не дано, не их забота. Их лук, копьё, топорик меньше и легче, и дичь тоже. Как бы ни уставал охотник, а только он должен принести в дом воды. Только мужчина может ворочать камни и строить из них…
С поры, как детям исполнялось тринадцать, старейшины каждый год заново разъясняли им, почему ашш выходят замуж в двадцать лет.
Корней мотал головой. Если бы мог сейчас закричать, чтобы им остановиться, потому что будет беда! И не решался хоть на шаг подойти ближе, даже камушек бросить, чтобы потревожить их. Что вы делаете? Майя умрёт, когда будет рожать ребёнка, а Энея забьют камнями. Как убийцу. Так рассказывали старейшины про прошлые времена. Нет! Нет!
… вскрикивает, одним движением прячется за его спину. Но тут же над долгим плечом двумя лунами восходят смеющиеся глаза.
- Да это же Корней, он-то не скажет! Ох, вот ты где живёшь, Корней!
Эней подскочил было, чтобы сокрушить незваного свидетеля, но удержался: никак, будущему вождю показано держать себя в руках. Дыхание унял вмиг. Он, не глядя, сгрёб безрукавку и передал Майе закутаться. Движения брата стали, как всегда, вальяжными и выверено-значительными. Одной рукой притянул к себе беззвучно хихикающую девушку, второй зацепил колени.
- Будем, значит, лучше место выбирать. Спасибо за урок, брат.
И кивнул так, в сторону: мол, свободен. Но Корней прирос к месту. Слова о них и для них были внутри, он не мог уйти. Он должен напомнить брату. Предупредить. Он не хочет, чтобы их двоих не стало в жизни!
- Шершень влетит… ещё один, - Майя уже спокойно улыбалась - Корней, не стой с открытым ртом. Мы тебя напугали?
Он яростно замотал головой. Не то! Он вдруг догадался показать им скрещенные руки: запрет.
- Так. Корней. Три года она моя невеста, как было решено, а значит, три года моя женщина. А закон я знаю и соблюдаю. Хочешь – иди спроси у старейшин, как это возможно.
Корней обиделся и от этого наконец-то побледнел. Этот спокойно-высокомерный взгляд всегда жалил его. В детстве было: ответь, если есть, что. Сейчас, если сподобляется с Корнеем говорить, всё больше предлагает «спросить» у кого-либо.
- Давай, я сама объясню, а то он боится за нас, - Майя отлипла от парня, превращаясь в самостоятельную охотницу, но точно как он обхватила коленки. Она натягивала подол на босые ступни, в такт словам шевелила пальцами ног, уже серьёзно смотрела на Корнея.
- Как ты знаешь, женихом и невестой объявляют в то же лето, когда свадьба. Или немного раньше. А с тех пор, как подберут тебе – то есть, человеку, любому – пару, никакой закон не запрещает им… ну, они же всё равно будут муж с женой всю жизнь – короче, вполне можно касаться друг друга. Губами. И руками, и... Можно, если уверен, что знаешь, на чём правильно остановиться. Я не знаю, тебе понятно или нет. Другое дело, обычно людям нет смысла так делать, когда свадьба уже совсем скоро, да и времени на ерунду нет. Мы-то с Эни исключение, да мы с детства, считай, знаем, что пара. Всё. Поэтому другим в нашем возрасте лучше побольше отдельно девчонкам и парням ходить охотиться, там, или работать, а нам можно вместе. Мы за себя отвечаем, любого… любой подтвердит. А вида не показываем и уходим подальше… ну, чтобы не будоражить людей, они же напридумывают тогда себе, правда? Не скажешь никому?
На её «скажи/спроси» почему-то никогда не обижался. И тогда вдруг яростно зажестикулировал, всячески показывая, как не собирается и не считает правильным выдавать их. Так хотелось, чтобы поняли.
- И за два года никто не умер, - произнёс раздумчиво Эней, глядя не на него, а на очередную лодку, что держал всё время Корней, - Моя женщина получила целое небо удовольствия. Не стой тут, не мешай больше никогда.
И Корней побежал прочь.
Он запалил костёр из всех лодок-с-ладонь, что скопились в его землянке с плетёной крышей, прямо в землянке и вместе с крышей, опрометью бросился к озеру и на одном дыхании притащил лодку большую – одноместную байдарку (что, наконец-то, была приучена плавать правильно), чтобы сбросить в пылающую яму и её. Уже солнце стало садиться, когда он смог перестать бегать по острым камням и бросаться в ледяной водопад. Тогда он сел у пепелища и всё-таки заплакал.
Вот без чего хотели оставить его мудрые старейшины. Он не охотник, он здоров – значит, проживёт долго. Оатир призвал в последний свой год отца, маму и его, чтобы огласить, к чему мудрые пришли относительно будущего Корнея. Негоже будет ему, взрослому, проводить лета за рыбалкой и бегать без толку по горам. Носить землю, траву дело нужное, но тратить целиком силу и разум на это – грех просто, достаточно, если каждый будет понемногу прихватывать их наверх.
Они никак не могли придумать, что же стоит делать человеку без семьи. Одинокие женщины при замужних сёстрах оставались. Мужчин всегда на толику меньше бывало, этим всё сказано.
На общественные работы никто не призывался в ущерб основным семейным делам, разве что срочно обвал разбирать и в таком духе. Но у кого-то теперь времени будет завались…
"Только преступники, если выбирали жизнь, становились камнетёсами до старости. Не будь такого выбора, всё племя пришло бы в сегодня совсем другой дорогой. Одни праведные люди не смогли бы расчистить такой большой уступ. Выровнять его. Оббить камни и выстроить столько домов. Однако тех, кто положил жизнь на это, никогда не уважали по-настоящему. Корней не преступник. Только мало мужских дел, к которым он пригоден. Нельзя пускать его в кузню – проклятие перейдёт в жидкое железо. Нельзя носить воду на всех. Из дерева точить по мере необходимости могут все. Шьют кожу – все. Рубить и поднимать в селение столько деревьев, сколько он способен – значит, оголить все низины в округе. То, что нам действительно нужно, это постоянно расширять и обустраивать наши уступы. Глыбы, которые он добудет, пойдут на укрепление и ограждение посадок, а это ограждение, как вам известно, при необходимости можно разобрать на кладку домов или как снаряды на головы наших врагов.
Корней будет, наверное, первый среди ашш каменотёс, о ком может остаться добрая память и кому может быть положено уважение. Мы не отправим его бить камень в пещеры, он будет трудиться на вольном воздухе и в меру сил. За это община будет всегда кормить и одевать его."
Дело как дело. Корней не возражал. Тем более через сколько лет это ещё начнётся. И родители повеселели: значит, добрая мысль. Теперь же всё в нём негодовало: его обязали положить жизнь на то, чтобы творить труху из скалы во время, когда те, кто сейчас два года лишь, как охотники – подопечные его брата – будут лежать со своими жёнами… Майиными воспитанницами. А потом их дети и дети детей. И только Корней будет для всех неменяющейся приметой селения. Пугалом и аргументом поучений юным.
Благо, опустился ночной холод, укрытия больше не было, а вся одежда Корнея вымокла, и он мог пока не бояться того, что стало происходить с его телом: весь день был уверен, что может раздуться с ног до головы и лопнуть. Теперь картина ласкающих друг друга через тонкую ткань одежды охотника и охотницы, всё так же навязчиво всплывающая, выглядела иначе.
Так красивы были.
Они были там взаимными не для равновесия. Не исполняя долг или закон или поручение. Не в соответствии с чьими-то ожиданиями. Не для пользы всему племени. Не из вредности и мести кому-то. Во имя красоты.
Вот для чего нужны девы. Ключ к разворачивающейся по тускловатой обыденности истине.
То, что назначаются браки и сменяются поколения – это не цель мира, но путь красоте продолжаться. И охота, и строительство, и все каждодневные заботы, всё только инструменты красоты, а не смысл существования, но об этом прочно забывается. Из страха смерти! Как позднее замужество девушек ашш вовсе не священный принцип, а способ защитить их. Корней понял. Он заметил за собой странное дыхание, пришедшее на смену слезам: это слова о красоте хотели быть произнесены, но на выходе было только истошное сипение.
Он не хотел возвращаться домой, как собирался поутру. На этот раз он задохнётся в среде знакомых лиц, как всегда вежливо-угрюмо лавируя среди домов и в скальных галереях. Там не знают или не помнят о красоте. Но даже у них есть слова, которыми могут вскрывать обыденность, хоть ненадолго… вот как некоторые из песен запрещено исполнять зимой, в пещере: от хохота слушателей может случиться обвал… Они могут обсуждать и договариваться. Спорить и ругаться, но словами предотвратить драку. Могут позвать посмотреть на что-то. Только не он. Душа и разум Корнея для соплеменников как тьма в скорлупе молчания, они, страшно представить, не представляют, кто ходит между ними. Ему-то собственная крепость изнутри прозрачна, он видит, чего они стоят, чем живут – его ашш. Они для него живы, но не наоборот. Рос как трава, инертно-послушным, куда причешут – туда и смотрел, наступят – не велика беда. А если разобраться, он не хуже. Если исключить то, перед чем любой разум пасует, то есть его неладное, не-охотничество, то он такой же. Те же складываются в голове слова, те же песни помнит и те же дела считает необходимыми. Смеётся про себя, боится про себя – так же, но молча. А мог бы выпускать на волю слова – давно бы объяснил им, что нежелание убивать ощущается так-то и так, а жить с этим можно было бы так-то.
Он больше не хочет терпеть одиночество, но не это, чистое горное, а среди людей.
Злость заставляла надрываться, силиться издать хоть звук. От неё Корней не чувствовал ночного холода. Не помнил про своего чёрного колдуна. Когда-то мама, чтобы научить его говорить, показывала, как дышать для извлечения того или иного звука. Клала его детскую ладонь на своё горло, чтобы понимал, что именно при этом вибрирует. Он понимал, но повторить не мог. Если бы кто-то напомнил… если бы… Майя вдруг позволила это! Он так и обмер от достоверности воображаемой девчонкиной кожи под пальцами. Это было бы реально, окажись на том зелёном холме лежащим рядом с Майей не брат, а он.
______________________________________________________
Майя привела бы к словам. А к ней могут привести только слова. Замкнутый круг.
Есть люди, которые просто начинают делать и получают задуманное. А то и просто берут нужное, не дожидаясь разрешения. Их не беспокоят препоны прошлого, косые взгляды соседей, неуверенность. Брат Эней точно из таких. Но внешне его часто путают с Корнеем, даже иногда в двадцати шагах.
Согласен ли Корней так и не узнать о себе никогда, каким задуман на самом деле?
«Ыыых» - получилось к рассвету. Ы! Ы. Ыымм…. Ымкбааа…тт. Вот так, вероятно, первый человек и узнал имя этих мест. Голый человек, из последних, сидел, скорчившись, стараясь согреться и не чаял дождаться, пока высохнет его одежда. Ныло горло и всё внутри, что к горлу примыкает, грозило распухнуть. Но всё, что требовалось для того, чтобы создать и выпустить слова, у него имелось. Человек отправится домой – он должен по-новому рассмотреть, что и как двигается у людей, когда они говорят.
___________________________________________
Блик нашёлся прямо под носом. Видимо, Энтомолог его обронил и забыл. Блик лежал в сырой и зеленевшей проросшими в землю плетёными стенами хижине, светом вниз, покрывшийся лишайником. Блик был больше и лучше, чем у Лемая – имел петельку, что позволяла вешать на любую удобную ветку, четыре равных стороны и закруглённые углы, не порезаться. Почти что волшебное озерцо! Вот и подарок. А пока совершенно незаменимая вещь для Корнея. Далеко от дома, тщательно осмотревшись, он укреплял блик напротив себя и от рассвета до заката отрабатывал поведение физиономии. Он копировал подсмотренную мимику и мелкодвижения, запоминал и обобщал результативные варианты. На каждый звук уходило помногу дней, и бывало, что устойчивый навык произношения исчезал вдруг бесследно. Корнея обнадёживало лишь то, что времени было у него: это лето, два будущих лета и… как будет действовать дальше, не решил.
Глупая рожа отражения совсем не вдохновляла, её приходилось игнорировать усилием. Выплёвывать с наслаждением и великим напряжением немногочисленные слова, спотыкаясь об отдельные звуки, это было, конечно, величайшим чудом и уже достаточно изумило бы кого угодно, но Корнея не устраивало. Это ещё отвратительней, чем молчать, у слушателей просто устанут уши. Ему нужно было совершенство. Контролировать громкость. Быстро, плавно и правильно произносить любое слово, ставя его на место и не задумываться, где это место. Не уставать от речи. Не говорить глупости – как оказалось, прямой перевод с внутреннего монолога в звучание тот ещё несуразный. Надо запоминать, какие сочетания слов бывают чаще других. Говорить быстро и медленно. Говорить убеждённо и равнодушно. Уметь показать, когда ты радостен, а когда тебя что-то не устраивает. Уметь скрыть сомнения и страх. Петь? Это станет понятно позже. И натренироваться, чтобы мимика соответствовала произносимому, а не неслась вприпрыжку, как ей вздумается. Он должен выглядеть взрослым и рассудительным. Та рассудительность, что была приложена к немоте, как оказалось, не годится для того Корнея, которого он тесал из себя. Чтобы приживить правильные, желаемые манеры, надо снова и снова возвращаться домой и смотреть, не вызывая подозрений, особо пристально на своего брата. Другие образцы для его цели нравились меньше. Вглядываться и молчать. Молчать поздней осенью и всю зиму, терзаясь страхом разучиться абсолютно всему. Успевать делать всё, что обычно. Время таяло жестоко, требуя отказаться от задуманного безумия. Только одна попытка будет у Корнея. В кошмарах его первая речь встречалась недоумением и равнодушными зевками. Но стоило только повидать Майю, как он точно знал, что не сдастся.
_______________________________
Ну что Эней? Никто и не спорит, что он лучший во всём. За-ме-чательный. Не говорит ли это и о том, что Корней задуман был небесами вот примерно таким же? Значит, старейшины изначально предполагали, что мужа Майе будут выбирать из них двоих, пока не прикатился колдун и не поломал одного. Сами говорили: небеса и излечить могут. Почему не раньше? Почему Корней раньше не догадался тренироваться говорить, ведь он мог уже вполне догнать самого себя и быть счастливым. Но об этом лучше не думать, равновесие брякается в сторону жестоких сомнений в себе. Зато Майя, выходит, благодаря случаю стала невестой и отхватила себе «небо удовольствия». Если всё получится, Майю обязаны старейшины «разневестить» до тех пор, пока ей двадцать не исполнится. Всё по-честному. Корней докажет, что он достойней. Женится на ней. Старший же брат, пусть и привык добиваться своего всегда, огорчится, конечно, но не пропадёт: вон как младшие девчонки заглядываются на него. Мужчина может подождать, но не женщина.
А у Корнея и выбора нет. Ему никто другой не нужен. Даже в обмен на дар охоты. Даже, теперь, если бы небеса пообещали, что отец признает в нём истинного ашш, Корней не захочет отказаться от Майи.
План на несколько лет вперёд кого угодно повергнет в уныние, изведёт нервы подводными камнями. Корней не привык злиться, на злости, как он скоро убедился, на обиде и поиске справедливости ему не продержаться. Любой компонент его порыва мог сдуться, это верно. Даже с телесным наваждением легко, в сущности, было справиться: искупаться в ледяной воде, поработать, поголодать. Даже дерзкая мечта сразить всех одновременно, порвав им ткань представления о реальности, искушала признаться в обретении речи прямо сейчас, пережить краткую волну общественного удивления и жить как раньше спокойно. Теперь немота конспиративная мучила особенно. Просто язык чесался. А ещё стыд, что врёт он всем, молчащий, крадёт их жалость, что ли, уже совсем не нужную. И воображение отпустить страшно, чтобы представить, какая ответственность возляжет на него, как только он заявит о приобретении полноценности. Но без воображения постоянно просчитываешься. Нет, нужен стимул не отпускать основного решения, что бы ни происходило. Перебрать в себе многочисленные «а если…» и всё равно идти напролом. Что терять-то, кроме оков отчуждения?
Но было с ним то, чем Корней внутренне заменил обрыдшее ходовое понятие «равновесия», которым ашш привыкли затыкать все дыры неизведанного. Что это? Это как центр управления всеми остальными правилами жизни, нечто тревожно покалывающее и ерошащее нутро. Единственное, ради чего стоило больше не впадать в растительную душевную дрёму. Растишь, собираешь или наблюдаешь своё неизъяснимое, веришь, что тоже являешься его частью – всё задуманное получается.
Об охоте он запретил себе размышлять. Это труднее задача, но прямо сейчас решения и не требуется. Не раньше, чем заговорит при всех. А это когда ещё. Вот и повод врать, что немой и глупый. А если не трудная, а непреодолимая, тогда это дело неба пусть будет, не его.
Мама отдала все старые шкуры и все лишние валяные коврики, собрала кое-какую посуду для него. Казалось, что она догадывается о чём-то. Корней придумал, как не терять зимы для развития речи. Всего-навсего расстарался привлечь к себе внимание старейшин, и ещё дополнить новую для себя наглость, не пояснив им никакими знаками или кивками головы в ответ на расспросы, зачем понадобилось поселиться в один из заброшенных домов по ту сторону отравленного водопада Просто захотелось, вы поняли? Эней бы точно на его месте не стал пускаться в объяснения... Корней получил должную порцию недоумения, но всё же на жилище ему указали. Счастливая идея явилась вовремя, так что к зиме дом он вычистил и проложил травами стены, обновил очаг, наколол дрова. К сожалению, слуху, что Корней отселяется, понадобился от силы час, и вот толпень советчиков и досужих комментаторов каждый день зырит, как он обустраивается. Но он вытерпел. Просыпаясь зимой в сумерках, маниакально проверял, нет ли сегодня мужественного любопытца, что невзирая на морозище, пришёл бы подслушать. Корней без конца проверял следы на снегу, чуть ли не впервые в жизни представая перед лицом зимы. В этих старых домах не было окон, вот в чём беда.
Однажды следы обнаружились, когда он возвращался к дому. Он изучил их внимательно, и понял, кто ждёт его внутри.
- Сегодня солнцестояние, но ты, кажется, забыл. Это угощение тебе, - сказала Ильма, сидевшая на каменной лавке при свете лучинки на железной подставке в глиняной плошке. Корней обрадовался визиту и бросился раздувать очаг. В свёртке были лепёшки, промазанные мёдом – именно в этот день года встречаются вместе хлеб и мёд.
Корней предполагал, что мама должна первой услышать его слова. Она дольше всех верила в них. Но существеннее, чтобы событие не сразило её внезапностью. Говорят, от радости можно умереть, хорошо, что Корней выцепил эту чью-то фразу. Он думал, что придёт весна, и тогда. А может, лучше летом. Когда точно не будет стыдно за произношение.
- Корней, ты стал говорить?
- Да, - ответил он, прежде чем обдумал вопрос.
Она не упала в обморок, только закрыла лицо руками, счастливо всхлипнув. И обняла ребёнка, как мечтала, да не смела, так как сыновьям таким большим давно не полагалось нежностей.
- С весны что-то с тобой происходило… да не поймать было тебя. Один раз осенью дома днём заснул – и вот стою над тобой, и кажется, что вот-вот скажешь во сне. И страшно: что сказать-то должен был? Все годы думала, как ты там, один. О чём думаешь. Чего хочешь. Или привык – послушание и работа…
Ильма была мудрая женщина. Приходя в гости все последующие дни, она не бросилась наставлять сына в дальнейшем существовании и обрисовывать перспективы. Она просто наслаждалась, выспрашивая его о том, как он жил все годы – вместе с ними всеми, но так далеко. Её интересовали странно неважные вещи вроде горных цветов и как выглядят звёзды из низин, где она так давно не бывала. Её интересовало мнение Корнея по каким-то незначительным происшествиям.
- Есть глупости, о которых и не с кем поговорить… они не имеют каждодневного значения, а без них как без мёда.
То есть, Ильма, в конечном счёте, получала свою заслуженную награду, убеждаясь, что младший сын не только проявил волю к восстановлению речи (внимательно отнеслась к тому, что именно тянул себя за уши самостоятельно, а не в один миг получил от небес!), но и с логикой, общими представлениями и отношением к событиям у него всё в порядке.
- Твой голос оказался точно таким, каким он рос вместе с тобой в моём воображении. И слова твои оказались похожи на тебя, каким ты всегда был – добрый и сильный. Благодарю, что не озлобился, хотя не всегда наши соседи и друзья были к тебе справедливы. Да и отец, что говорить. Зато теперь, когда я немного помогла тебе научиться вести беседу с кем-то кроме самого себя, ты смело можешь пользоваться этим. Поверь, уже совсем хорошо.
- Мама, я не могу к ним выйти пока, - отвечал Корней на исподволь начавшиеся тихие увещевания. Он уже понимал, к чему идёт, хотя жалеть о том, что мама раскрыла его тайну, не хотел.
_____________
- Соседи удивляются, зачем это я хожу к тебе каждый день. Вот, травы целебной передали, потому что пришлось сказать, что ты приболел. Вот эту стоит заваривать при настоящей лихорадке, а из второго мешочка я прямо сейчас – эта зимой никому не помешает. Болеет, говорю, а сама сияю. Непорядок.
______________
- Ты просишь никому не говорить, а я хожу которую неделю лгуньей. И Ксаверу толком не объяснить, о чём без конца задумываюсь так, что ничего не вижу. Всё, Корнеюшка, хватит «болеть», возвращаемся домой прямо сейчас. Я знаю, что боязно, знаю, что другой спрос с тебя будет, да что языки не всегда добрые кругом. Только не думай, что возможно угадать день и час, когда твоя новость застанет людей в добром расположении духа всех до единого. Такого вообще никогда нет. И зачем было так стараться, если не собираешься пользоваться словом? Без людей слово мертво, даже лучшая песня. Пойдём, пойдём! Просидеть во мраке, мечтая о совершенстве, а жизнь может повернуться в любой миг. И перевернуться. И вообще мало её – можно промедлить день и опоздать, и никогда с кем-то так и не поговорить. Кстати. Сегодня мы устроим купальный день, будешь упрямиться и засядешь здесь – будешь грязным ходить до весны.
Всё. Никаких возражений больше, гаси огонь, бери мех и пойдём прямо сейчас. Иначе я молчать больше не буду и с лёгким сердцем выдам тебя.
Корней, поддерживая Ильму, в другую руку прихватив несколько поленьев, вышел в кромешный снегопад.
Войдя в свой родной, но ставший так быстро совсем незнакомым, дом, он поклонился Ксаверу:
- Здравствуй, отец, - и сложил поленья у очага, - Ты позволишь мне снова жить здесь?
И повернулся туда, где Эней валялся под одеялом в ожидании, пока нагреется вода, чтобы вылить очередное ведро в большую кадку посреди тесной комнатки:
- Привет тебе, брат, - как только мог небрежно, бросил ему.
В образовавшейся тишине Корнею было ужасно неловко; он жалел, что все поленья скопом поклал, а надо было по одному, тщательно пристраивая каждое. Обернулся – мама стояла, проливая беззвучные слёзы.
- Вот… не надо… теперь… мама, ладно?
Поднялся из своего удобно устроенного мехового угла, с усилием опираясь на клюку, Ксавер – высокий, седой, высохший, но сохранивший абсолютно молодого качества глаза, взгляд которых паниковавший в те моменты Корней не умел расшифровать. Ксавер положил руку на плечо сына и больно сжал. Он не стал облекать в слова что-то невыразимое. Постояв так, он, не заботясь ни о верхней одежде, ни о том, чтобы холодный воздух не выстужал дом, распахнул дверь и встал на пороге: чтобы посмотреть в небо.
- Озвереть, брат… - наконец выдал Эней, вставая, чтобы рассмотреть диво поближе.
***
- В ребёнке должна быть треть страха за себя. У охотника – четверть. У матери младенца – половина. У сироты – одна десятая. Больше страха для жизни не нужно, но меньше - нельзя. А в тебе нет вообще. Рано, девчонка. Без страха может быть только человек в день смерти.
Майя, лёгкая, как стрекозка, на стрекоз похожая и цветами своими любимыми платьев: голубых или светло-зелёных, Майя, которая никогда не грустила, а только хмурилась или смеялась, когда плохо, Майя, что с добычей возвращалась всегда, Майя, что никогда не ревела, даже когда ногу сломала.
Майя пытает сидящую на пороге своего дома старую Аминию:
- Скажи, как старейшина выучивается генетической науке? А если вдруг бывает некому передать, то как наука не пропадает? А можно заранее выучиться?
- Нет никакого риска, что старейшина будет в племени неуч, - старая Аминия никогда не раздражается и не призывает быть почтительней. Она улыбается, будто бы довольна не вполне вежливым интересом и пыхает страшно вонючей трубкой из рога фхела, которую никогда в жизни не курила до тех пор, как была избрана, - Хочешь стать?
- Пока – знать. А вообще на охоту хочу. Прямо сейчас.
- Ну слушай. Доживает ашш до пятидесяти пяти лет – уже хорошо, раз сумел. В этом возрасте нас ещё довольно, чтобы было из кого выбирать. Надо, чтобы за ашш не было преступлений и особенных ошибок – вообще без ошибок прожить нельзя, а без преступлений почти все обходятся. И укрывать что-то, если было без свидетелей, бесполезно, выйдет наружу. Лучше сказать людям, вдруг рассудят, что не так уж страшно, и можно будет испытывать себя дальше. Конечно, надо, чтобы человек в браке был и обязательно с детьми. Лучше и с внуками. Если мужчина, надо, чтобы хотя бы раз помогал в родах, жене, или кому пришлось. Надо, чтобы жизнь знал, не тунеядствовал, умел замирять товарищей, не был гневливым. Это необходимые условия…
Корней сидит рядом с Майей, оба на каменной оторочке выметенной дорожки перед домом. Над ними крона самого высокого в поселении плоскохвойника, спасает от полуденной жары, не для всякого лета такой сильной. Корней хотел бы расположиться к дому боком, чтобы видеть, как Майя говорит и как бегают тени мелкорассечённых ветвей у неё по лицу вместе с тенями серьёзности, любопытства и безмятежности, так же быстро толкающими друг друга. Только побоялся, что Аминия тогда заметит его невольную пристальность. Но всё равно так хорошо!
- А потом всё просто. Испытуемые по одному в день поднимаются в Пещеру Старейшин, и мёртвые старейшины говорят с ними. Они видят, кто может – нет, кто именно должен перенять науку, и в течение половины года передают её преемникам. Разве не знаете?
Корней содрогается, Майя от восторга подаётся вперёд:
- Мы же в это время ходили в горах, старейшина Аминия. А что будет… если я сейчас поднимусь в Пещеру? Заругаются? Обвалят на меня камни?
- Ещё чего. Никто с тобой говорить не будет. Ты увидишь только мумии. Да замёрзнешь. Да дышать там тяжело. Тут же вернёшься.
- Это ты специально говоришь, что там скучно. А я думаю, что мёртвым старейшинам есть, что мне сказать…
- Так сходи. Никто не запрещает, в самом деле. Оденься потеплее, клубок у входа зацепи. Лучше из двух клубков нить смотай, чай, одинарная порвётся. Слышала я, какая из тебя пряха.
Майя кривится слегка, потом смеётся, роняет железную бусину из косы и не глядя прицепляет её на место. Майя давным-давно придумала заплетать косы по числу своих лет, и в начале лета, когда была рождена, добавляет в причёску ещё одну памятную для прошедшего года мелкую штучку. Она умеет подобрать их так, чтобы каждый видел и гадал, чем жила в тот или иной год девчонка, баловень родителей, любимица младших, не хуже ровни среди старших, одна такая между всеми женщинами ашш. Одна косица, у лица, год пустая – смотрит вместе с хозяйкой и ловит чудеса, чтобы явить следующим летом на себе то вышитую ленточку, то косточку редкого плода, то деревянную фигурку… Младшие девчонки переняли было моду, но им матери быстро запретили. И каждый хоть раз да говорил Майе: нельзя, чтобы нечётное число кос, это не сообразуется с равновесием (не любит оно неуважения к себе!) и навлечёт на тебя беду. Но разве Майю можно призвать к порядку или припугнуть? Смеётся: такая малость не считается, а будет беда, перетрётся. Ей: беда с тобой – беда для всех, так как мы все, ашш, повязаны равновесием. Даже мать с отцом заметили: как нечётно на твоей голове, так год чем-то неспокойный всем людям. Чётно – и вроде всё образуется. Но она своевольничать не перестаёт. И всё-то ей простится…
Этот год лучше прочих: по девять кос с каждой стороны у Майи. И никто не умер с зимы! Этой весной мальчишки осмелились пробраться сквозь мёртвые заросли кустарника к небольшому озеру у подножия твердыни Нами, куда низвергался отравленный водопад, и обнаружили, что края озера зеленеют сочной травой, что зелень понемногу распространяется дальше, а на воду садятся птицы и взлетают живыми! Вестников даже не стали наказывать, предполагалось, что само небо толкнуло их нарушить запрет. Было решено взломать небольшую часть каменной кладки, что укрывала часть водопада наверху, в поселении. С величайшими предосторожностями подняли ковшом на длинной вертикальной ручке воды из источника и полили траву в стороне от жилищ. Ничего плохого не случилось, и смрада из пролома не несло, только подземная свежесть! Проверяли ещё много раз. Потом вышел Ксавер и, не позволив успеть и подумать что-то, испил этой воды сам. Это был миг похлеще, чем когда Корней прошлой зимой себя за уши вынул говорить.
Так все поняли, что две части проклятия колдуна сняты.
Этим летом разбирали кладку всем миром – связующий камни раствор с годами стал чуть не прочнее их самих. С утра до заката. Кроме того, старейшины посовещались и объявили год малой охоты. Так необходимо поступать всякий раз, когда обнаруживается, что запасы вяленого и засоленного мяса у народа достаточны, урожай обещает быть хорошим, враги не грозят. На тот или иной вид зверя или птицы есть запрет каждый год, чтобы подправить триединство жертва-хищник-охотник. Но закон равновесия говорит, что мир неразумных тварей существовал задолго до человека и прекрасно без него обходился. Значит, надо иногда отступать, чтобы мир заиграл первозданно. При необходимости можно и добывать, конечно, но не про запас. Сущее разочарование для охотников, особенно младших. И истинное блаженство для Корнея!
Он трудился вместе со всеми, год малой охоты как раз для общинных дел по обустройству и даже украшению Твердыни Нами. Как раз в прошлый такой год ашш водопад замуровывали, сейчас освобождали – радовались, без конца радовались добрым переменам и хорошим предчувствиям. Уже пять лет не было свадеб, что закономерно следовало из возрастного состава общины, разве что взрослые люди сходились вторым браком, но это не настоящие свадьбы, а отголоски печальных событий, не праздник. Через два года будет всего одна, нетерпеливо приветствуемая заранее. После неё пройдёт ещё пять лет, и вот тогда каждое лето будет рождаться новая семья. А пока, увы, ашш становится всё меньше. Но они надеются…
С прошлой зимы Корней стал говорящим человеком. Не сразу, но от всей души оценил то, что мама с папой его в тот же день буквально пинками пригнали в пещеру зимних посиделок, сразу, как вся семья намылась и обсушилась. Он не мог заставить себя произнести первое слово при всём честном народе, эти десятки глаз вокруг и насмешливый интерес – чем нас может порадовать немой Корней? Просто ужас. Но как раз Эней Майю привёл на сенсацию. Они держались за руки и выжидательно переминались рядом, наинагляднейше отражая чаяния и ревность Корнея. Вот его и подхватило, он подобрался, как охотник, наверное, ведь эти мурашки сосредоточения и у него в крови, и поклонился всем присутствующим:
- Те-те…перь яя уууумею го-во-рить!
И что тут стало! Он плохо помнит, хоть и не было ответственнее мига в жизни. Он должен был представить своё умение группам, приходящим одна на смену другой, ведь в пещеру никак всё не помещались. Несколько дней были бурными. От них он так устал, что уснул на сутки.
Были дальше месяцы, в которые он знакомился с каждым заново.
Нельзя сказать, что речь принесла ему много счастья – вообще всё стало сложно. Если бы мама не подсказала ему, что уже двадцати дней хватает для того, чтобы привыкнуть к чему угодно. Казалось, он не многое выиграл такими усилиями, столько бессмысленности пришлось слушать и произносить. Учиться ежедневно такому органичному для всех, но до недавних пор не для него, лицемерию в общении. Поведению среди людей, одним словом. Немой или говорячий, ни один человек не нужен другим такой, как он есть.
Внезапно ему стали приносить подарки. Особенно женщины средних лет. Говорили какую-то чушь, хитро или вымученно улыбались, заверяли в добром отношении. Корней не понимал мотивов до тех пор, пока Майя однажды не подошла к нему, выбрав момент, когда он остался в одиночестве.
- Ты ведь начал говорить потому, что захотел нас с Энеем, тогда, предупредить - полувопросительно утвердила она.
- Это правда, - ответил он, потом добавил, - Чтобы всегда предупреждать об опасности любого.
Конечно, это была правда. Только не вся.
Он отправился возвращать подарки, так как догадался, почему они. Можно было оставить и замять, но совесть и брезгливость погнали «в узкий кувшин». Заикаясь от неловкости, он заверял почтенных хозяек, что не только не разгласил бы ни при каких обстоятельствах те «страшные» (в основном мелкие и глупые, то есть) секреты, которыми они легкомысленно с кем-то поделились в его присутствии, но и не помнит, о чём речь была! В конце концов, был маленьким и едва ли что понял, заверял он. Но Корнею не особенно верили. Так у него появились недоброжелатели, да и при других обстоятельствах прибавилось злословцев и пакостников. Тех, кто относился спокойно, добродушно или поддерживал, тоже хватало. Всё стало как у людей, лучшего и не пожелать!
Майя нисколько не переживала о том, что Корней может разоблачить её и Энея. Не заискивала, опасаясь разозлить его. Не предлагала подарков взамен молчания до скончания века. Не придумывала угрозы. Совсем не умела бояться осуждения, хотя, как становилось ясно, вполне наврала Корнею в своей короткой импровизированной лекции о допустимом в отношении женихов и невест. Дома она и Эней вели себя благоразумнее травы, чопорно-дружески, никакими возможностями уединения не пользовалась. Но потом они уходили, вроде как сами по себе, спускались вниз, и это болело у Корнея. Прошлый год не выдавать себя было труднее. Он снова сбежал на лето в горы, на этот раз от того, что на насмешки о неспособности к охоте приходилось отвечать. Но больше затем, чтобы не смотреть на Майю с братом. Думал, как быть дальше. Успехов не прибывало. Пусть остальным он не возражал, когда они говорили, что, может, теперь Корней так же внезапно и заохотится, но сам-то знал, через какой труд была дарована небесами одна только речь.
Он сидел в диких ущельях, созерцая кипучую жизнь вокруг, и призывал Дух Жизни помочь ему. Тиыйэйкливаниаль один мог подсказать, как правильно относиться к смерти. Другого способа Корней не знал. Не дождавшись ответа в очередной раз, срывался, бежал к реке или озеру. Всё кругом принадлежало ему – горький, светлый мир – и ничто не было его. Корней много плавал, бегал, карабкался вверх, чтобы прыгнуть в воду со скалы. Он гнался за оленями и зайцами, ловил змей, изобретал хитроумные ловушки птицам – всё, чтобы уметь догнать или поймать. Вся живность улепётывала, перепуганная, но невредимая, а Корней радовался этому мигу их обретения свободы – чтобы тут же снова впасть в отчаяние. Ещё, бывало, убегал от хищников, но это было редко – он знал местообитания и обходил далеко стороной. Рыбы точно так же не протестовали, когда требовалась их жизнь, ведь они не принадлежали этому миру, не были изначально полностью живыми. Корней стрелял из лука, сбивая шишки с горных кедров. Метал копьё с верёвкой, когда хотел забраться на особенно неудобные скалы, где рассчитывал немного пограбить диких пчёл. Было совестно, что он заставляет оружие действовать не по назначению. Осмелился и попросил его у отца. Старые, трофейные, не особо ладные ножи, копьё, лук. Сам чистил их, потом упрашивал в кузне подновить наконечники. Сам сплёл верёвки и корзины. В прошлое лето он сосредоточился на добыче мёда, а ещё посвятил его сбору целебных трав, которые теперь-то показали ему знающие женщины.
Отец, конечно, втайне рассчитывал, что небо снова явит чудо. Иначе бы не видать Корнею железа. Но Корней знал, что снова обманет эти ожидания.
Следующей зимой он несколько раз был учителем. Он упирался, его практически заставили - должен был рассказать детишкам, ещё не ставшим охотниками, но уже приучившимся насмехаться над Корнеем, о дикой жизни. О повадках зверей и птиц. О съедобных и ядовитых грибах.
Он был, наверное, самым смешным учителем. Да не духи горшки обжигают.
Но пришёл и этот, самый щедрый, тихий, жаркий и счастливый, Чётный Майин Год – Корней и сам, своим запасом мёда, поспособствовал тому, чтобы он наступил. Он работал на камнях, и в работе даже петь пробовал вместе со всеми, не так чтобы мелодично и вовремя за остальными поспевая, ну так песенного слуха много кто лишён, на самом деле. И от его двустиший, сродни пению, диковатых, все укладывались наземь и долго припоминали ещё, но это значило всего-навсего, что Корней больше не призрак.
Майю усадили за приданое. Не то, чтобы оно кому-то нужно, тряпки – дело наживное, как и шкуры, как любая утварь. Но вовремя выяснилось «страшное» - девчонка совсем плохо шьёт. Оказывается, кривоватые заплатки и косо заново вшитый оторванный рукав – её работа, а замечательные, нежные цветные платья и рубахи, так выгодно подчёркивающие и не стесняющие девичью легконогость, в которых прорехи, когда появлялись, прятались искуснейшей штопкой – творения Иригены. Стыд и позор, однако, потому что, конечно, матери не запрещено наряжать и столь взрослую дочь, но как только та уйдёт в пустой дом с мужем, такое право исчезнет навсегда. А кто Майиных детишек одевать будет? Такая красавица, разумница, приветливая и всем помощница – а будет ходить в обновках, похожих на обноски? Хорошо у неё только бусы и браслеты всякие получались, из чего скажете, из того и снижет, но без украшений прожить можно, а без одёжи? Майя дулась, отбрыкивалась. Она хотела на охоту. На волю. Но даже она общественному мнению противостоять не могла. И смирилась, решив направить упрямство на то, чтобы в это гибло-скучное лето запастись себе барахлом на несколько лет вперёд, чтобы после свадьбы не тратить время на такую унылоту, как чесать, белить или красить шерсть, прясть её, ткать узенькие холсты, кроить их так, чтобы уложить все детали, шить, вязать, плести коврики и набивать подушки. Зу, её отец, на следующий год пригрозил научить тачать сапоги.
Так и не удивительно, что не торопится Майя закруглить полуденный отдых, и лезет из себя, чтобы поназадавать старейшине Аминии самых немыслимых вопросов: а что будет, если заселить в Нами-Аттала-Шийашш несколько серых норников, которые свистят на рассвете? Они заставят себя жить возле людей или от страха попрыгают в пропасть? А почему ашш никогда не делали отводы водопада, чтобы стирать и мыть посуду прямо у дома? Можно ли в будущем, когда нас будет столько, что домов свободных не останется, отселить половину племени и рассориться с ней специально, чтобы начать новую войну, а то чего мужчины ашш с такой ностальгией вспоминают славные времена победы над тияшш? Нет, Майя не хочет ссоры и войны, но хотела бы уловить принцип, по которому такие родные и милые люди начинают кровавые выступления. Можешь объяснить, добрая Аминия? Ты ведь застала это.
Старая Аминия, а почему нельзя, чтобы бывало у людей по две жены или по два мужа, а? Тогда не было бы среди нас одиноких, таких как Эвси, например. Да, не понимаю!
____________________
Любимая.
6.